На этом снегу елочные шары выглядели ярко-ярко, гораздо красивее, чем в комнате. В сундуке оказалась и длинная гирлянда из разноцветных лампочек, которую Дорошин подключил к розетке в бане. В общем, получилась не елка, а загляденье. Никогда у него такой красивой елки не было, если только в детстве.
На уличном развале он купил сосновые ветки, которые поставил в гостиной в вазу и украсил шариками помельче и дождиком. Оттаявшие в тепле комнаты ветки наполнили дом ароматом хвои, создав совсем уж новогоднее настроение, и Дорошин, вполне довольный тем, как здорово у него все получилось, решил еще съездить в магазин за шампанским и икрой.
Для него они были обязательными атрибутами праздника, как оливье и селедка под шубой. Он отчего-то был уверен, что Золотарева принесет именно эти два салата, без которых в России не наступает Новый год. Не похожа она была на человека, предпочитающего оливье и селедку рукколе с креветками. Для себя и неведомого ему пока Федора Ивановича он положил в морозилку бутылку хорошей водки, купленной когда-то по случаю, а вот о шампанском и икре стоило еще позаботиться.
Езда по запруженными машинами предпраздничным улицам требовала не только аккуратности, но и терпения. Несмотря на то что до ближайшего супермаркета было езды минут десять, дорога туда и обратно заняла почти два часа. Очереди в магазине были такими, будто людям предстояло не провести одну-единственную ночь в небольшой компании, а запастись продуктами как минимум на полгода вперед. И если икру и шампанское Дорошин добыл довольно быстро, то в колбасном отделе, решив прикупить еще и мясных деликатесов, застрял намертво, поражаясь ненасытности соотечественников и терпению продавцов.
Обратно к своему дому он подъехал уже в седьмом часу. Вечерние сумерки плотно накрыли спрятавшийся в темноте двор, поскольку Дорошин, уверенный в том, что вернется до темноты, уезжая, не включил наружное освещение. За забором лишь сверкала-переливалась его волшебная елка, от отблесков которой погруженный в темноту спящий дом выглядел персонажем из детской сказки.
Сказка была добрая, практически новогодняя, и, вылезая из машины, чтобы открыть ворота, Дорошин улыбался. Тихий плач заставил его замереть. Дорошин прислушался, но больше ничего не услышал и, решив, что обманулся, отпер ворота, снова влез за руль, загнал машину во двор и снова подошел к воротам, чтобы закрыть их уже изнутри.
Непонятный плач снова повторился, точнее, в этот раз Дорошин услышал не плач, а скорее писк и внутренне похолодел, решив, что к воротам его дома подкинули ребенка. И что он будет с ним делать за шесть часов до нового года?
Дорошин вернулся к машине и достал из нее мощный фонарь, который возил с собой на непредвиденный случай. Луч света разогнал декабрьскую черноту, пошарил по белому снегу, разъезженному колеями, осветил высокие, в человеческий рост сугробы, и в одном из них выхватил темный, черно-рыжий ком свалянной грязной шерсти. Справа от ворот, вжавшись в сугроб, сидела большая собака. Эрдельтерьер. Под лучом света она попятилась, перебирая лапами по куче снега, и заскулила еще жалобнее.
– Ты чья? Ты тут откуда? – спросил Дорошин, присел на корточки, погладил собачью морду. Псина при виде надвигающейся на нее руки вздрогнула, прижала уши к голове, словно ожидая удара. И только, ощутив ласковое поглаживание, немного расслабилась. У Дорошина заныло сердце.
Он не терпел бессмысленной жестокости по отношению к животным. Он и по отношению к людям ее не любил, но люди все-таки были людьми и могли позаботиться о себе сами. А животные нет.
Дорошин снова погладил собаку по морде, потрепал за ушами, провел рукой по шее, определяя, есть ли ошейник. Ошейника не было, лишь болтался завязанный грубым узлом кусок перетертой веревки, из чего следовало, что собаку держали на привязи. Дорошин продолжил обследование и обнаружил выступающие ребра и подведенное от голода пузо с торчащими в два ряда сосками. Псина оказалась девочкой.
– Ну что, пойдем, – сказал он, встал с корточек и похлопал себя по бедру, приглашая собаку следовать за собой. Тянуть ее за веревку он не хотел, ему было нужно, чтобы собака ему доверяла, а не боялась.
Псина посмотрела на него затравленно, глаза ее в ярком свете фонаря казались фиолетово-черными, как маслины в банке. Она неуверенно встала, шевельнула хвостом и пошла за Дорошиным, поглядывая на него, словно боясь, что он передумает.
– Давай-давай, проходи на территорию, – сказал Дорошин ласково, – ко мне скоро гости придут, а у меня стол не накрыт, бутерброды с икрой не намазаны, подарки не завернуты, да и тебя бы еще помыть надо, а то ты, поди, воняешь слишком, для того чтобы тебя к новогоднему столу приглашать.
Подарки своим гостям он действительно купил все в том же супермаркете. Для Федора Ивановича бутылку коньяка, для Марии Викентьевны – большую чайную кружку сливочного цвета с нарисованным на глянцевом боку символом наступающего года, а для Елены – хрустального ангела на веревочке, то ли елочную игрушку, то ли подвеску к люстре, то ли просто маленький, ни к чему не обязывающий сувенир.
Дорошины не признавали Нового года без подарков. Так было заведено сначала у бабки с дедом, потом в родительской семье, а потом уже и у Дорошиных-младших. Виктор с женой всегда тщательно выбирали подарки: сыну вдвоем, друг другу поодиночке, стараясь, чтобы сюрприз был приятным и желанным. Стоимость подарка при этом значения не имела, главным критерием являлось исполнение мечты. Вряд ли Мария Склонская мечтала о кружке, а старик Золотарев о коньяке, но с практически незнакомыми людьми о мечте речь не шла. Но и совсем без подарков тоже было нельзя, неправильно.
Собаку Дорошин вымыл в бане, радуясь, что с утра не поленился ее протопить. Вода с псины текла сначала черная, потом бурая, потом серая. Он снова и снова намыливал собачьи бока мужским шампунем, дожидаясь, пока хлопья пены перестанут быть похожими на грязевой гейзер. Псина не вывертывалась из рук, терпеливо ждала, пока он закончит экзекуцию. Вымытую собаку Дорошин, как мог, вытер махровым полотенцем и отнес в дом, завернув в овчинный дяди-Колин тулуп, чтобы она не простудилась.
В доме псина отряхнулась, деловито обошла комнату, аккуратно обнюхала углы, улеглась перед печкой, положила морду на лапы и блаженно закрыла глаза. На плите стояла кастрюля с водой из-под сваренных вчера на ужин пельменей. Дорошин накрошил в нее хлеба, щедрой рукой бросил пригоршню овсянки, довел варево до кипения и вывалил в него вскрытую банку тушенки. Ароматный дух поплыл по комнате, и собака тут же открыла глаза, посмотрела вопросительно и с надеждой.
– Да тебе это, тебе, – засмеялся Дорошин, нашел в дядином хозяйстве алюминиевую миску с чуть отбитым краем и наполнил ее варевом. Миска опустела через секунду, Дорошину показалось, что он даже моргнуть не успел. – Все, больше не дам, а то тебе плохо станет. Остальное получишь вместе со всеми, поняла? Я вот сегодня тоже еще ничего не ел, но терплю же! И ты терпи.
Собака с приведенными аргументами, видимо, согласилась, поскольку вернулась на свое место, к печке, легла в той же позе и тут же уснула, а Дорошин, глянув на часы, охнул и взялся наконец за дело. Гостей он ждал к десяти вечера и до этого времени оставалось чуть больше двух часов.
