К их визиту Дорошин прекрасно все успел. Стол накрыл, перемыв найденный в буфете старинный сервиз. Бутерброды намазал, соусы для своего необыкновенного мяса приготовил, подарки упаковал и положил в пластмассовый короб, который отнес на улицу, под елку, сам надел новый свитер, привезенный пару лет назад из Греции, где они в последний раз отдыхали всей семьей. Свитер был ни разу не надеванный, потому что сначала жена его берегла для какого-то особого случая, а потом Дорошину стало не до свитера, который напоминал о жене. Сейчас он почему-то вспомнил об обновке из натурального хлопка, и свитер оказался как нельзя под стать новогоднему настроению.
Гостей он заметил на экране домофона и вышел встречать на улицу. Впереди шла Мария Викентьевна, сосредоточенно таща огромный поднос, накрытый полотенцем. Видимо, пироги. За ней шел пожилой мужчина, высокий, статный, сохранивший широкий разворот плеч, с непокрытой седой головой. Лихой чуб вздымался над перерезанным морщинами лбом. Федору Золотареву с годами удалось сохранить свою шевелюру, и выглядел он крайне импозантно, хотя при свете уличного фонаря Дорошин разглядел, что он очень стар.
– Виктор, – сказал он, протянув руку, и подивился крепкому, совсем не старческому пожатию.
– Федор Иванович. А что, верно мне тебя Ленка описала.
– Дедушка, – воскликнула замыкавшая шествие Елена, – ну что такое, право слово, я же тебя просила!
– Ладно, душа моя, – проворчал старик, – не буду тебя смущать. Хотя способность вас, девиц, смущаться по поводу и без меня всегда смешила.
Слово «девица», обращенное к тридцатишестилетней Елене, Дорошина насмешило тоже. Видимо, в глазах деда она все еще была юной и неопытной девушкой, способной смущаться из-за пустяков. Сам-то он знал, что это не так, и она очень умная, выдержанная и умеющая за себя постоять особа.
– Проходите, пожалуйста, – сказал Виктор, пряча улыбку. – Что ж на пороге стоять?
– Елка красивая, – сообщила Елена в пространство. – Просто чудо, а не елка! Вот просто встречала бы Новый год на улице и на нее смотрела всю ночь.
– Мы обязательно выйдем на улицу, – пообещал Дорошин. – Я буду мясо жарить на углях, а вы – на елку смотреть.
– Обожаю мясо на углях, – восхитилась Елена. – Деда, помнишь ты всегда говорил, что во мне силен пещерный человек, оттого что я шашлык больше любой другой еды люблю?
– Угу, – откликнулся дед. – Но пока пойдем в дом, Мария Викентьевна уже устала пироги держать.
На входе в кухню-столовую их встречала встревоженная собака. Тревога ее была вызвана слишком большим количеством чужаков, вторгшихся на территорию, которую она уже надеялась считать своей. А вдруг им не понравится, что она лежит тут, сытая и разомлевшая от тепла? А вдруг ее снова выгонят на мороз, чтобы в комнате не воняло псиной?
– Боже мой. – Увидевшая собаку Елена остановилась как вкопанная. Салатники в большой сумке, которую она держала в руках, предостерегающе звякнули. – Эрдель. Точно такой же, как в детстве у нас был. Дед, ты посмотри, у Виктора Сергеевича есть эрдельтерьер. Куда вы его в прошлый раз прятали? Что же вы не сказали нам о нем? – последняя фраза предназначалась уже Дорошину.
– Не сказал, потому что на тот момент у меня его не было, – рассмеялся он, забрал у Елены сумку из рук, поставил на большой деревянный стол, на котором Склонская уже раскладывала пироги. От них шел такой дух, что у Дорошина даже голова закружилась с голодухи. – Эта собака, видимо, в качестве новогоднего подарка притулилась к моему забору пару часов назад. Я ее успел вымыть, обогреть, накормить и убедиться, что это девочка. Даже имени у нее еще нет.
– Габи, давайте назовем ее Габи, – попросила Елена, не сводя с псины блестящих серых глаз. Дорошин успел заметить, что их оттенок менялся в зависимости от испытываемых ею эмоций. То серый пепел, то мокрый асфальт, то глубины осеннего озера, то затвердевшая сталь. Сейчас глаза мерцали как переливающийся опал. – Вернее, я хотела сказать, если можно, назовите ее Габи. Так звали собаку, которая жила у нас, когда я была маленькая. Помните, я вам рассказывала?
– Конечно помню. Я не против. Пусть ее зовут так, как вы хотите. Главное, чтобы она сама была согласна откликаться на новое имя. Габи, Габи, иди сюда, я тебе еще тушенки положу.
Собака, успокоенная, что ее не бьют и не гонят, вильнула хвостом и охотно пошла к миске, которую уже по праву считала своей.
– Какая умная собака, – обрадовалась Елена, которую, похоже, восхищало все связанное с приблудившейся псиной. Присев на корточки, она потрепала ее за ушами, провела растопыренными пальцами по кудрявой шерсти, будто расчесывая. Собака оторвалась от миски с едой и лизнула Елену в щеку.
– Осторожнее, – заметил Дорошин, – вдруг укусит.
– Она не укусит. Она же своя. А своих не кусают, – туманно пояснила Елена и снова погладила собаку по морде. – Ешь, бедолага, видимо, наголодалась, вон какой живот втянутый.
– Леночка, может, уже и мы поедим, наконец, – дипломатично заметила Склонская. – Я, конечно, пироги уже нарезала и на новогодний стол отнесла. Но было бы неплохо все-таки достать твои салаты и сесть провожать Старый год. Времени-то уже скоро пол-одиннадцатого.
Новогодняя ночь оказалась именно такой, как представлялось Дорошину. Холодная водка под сытную и вкусную закуску, шампанское под бой курантов, бутерброды с икрой и домашние пироги с самыми разнообразными начинками, селедка под шубой и оливье, мясо на углях, переливающаяся лампочками елка, радость от найденных под ней подарков, весело скачущая вокруг Габи, потихоньку подкармливающая ее мясом раскрасневшаяся на морозе Елена, прекрасный рассказчик Федор Иванович, счастливая, как будто помолодевшая Мария Викентьевна, интересные и содержательные разговоры обо всем на свете… Давно уже Дорошину не было так интересно, так хорошо, так по-домашнему…
Он просто физически ощущал, что отдыхает, как уходит хандра, вызванная тяжелым для него годом, как исчезает груз печальных воспоминаний, давящих на плечи, как отступает одиночество, прилипшее к нему, казалось бы, намертво, как вторая шкура. Почему-то это самое одиночество не покидало его даже в постели с Ксюшей, в те моменты, когда ему было действительно хорошо. Физически хорошо, не морально… Сейчас ему казалось, что внутренне одиноким он чувствовал себя с того самого момента, когда в один год потерял обоих родителей. А сейчас, глядя на Марию Викентьевну и Федора Ивановича, он словно снова видел маму и папу, такими, какими они могли бы быть, если бы дожили до столь преклонного возраста.
Пожилой отец в кресле-качалке у разожженного камина… Мама с аккуратно собранными волосами хлопочет у большого стола, нарезая пироги… Ненапряжная, умная женщина с простоватым, но милым лицом, разливающая глинтвейн в большие белые кружки… Лохматая собака, уставшая от обилия впечатлений, позволившая себе наконец-то забыться сном, но периодически открывающая глаза, чтобы посмотреть, тут ли самый главный человек – ее вновь найденный хозяин… Именно так Дорошин представлял себе семью. Настоящую, дружную, крепкую семью, которую он незаметно для себя потерял.
