В девяносто первом году Егор еще не боится. Он бесстрашен и полон радости, жизнь ни разу не била его, не давала сдачи и до поры разворачивается под его колесами смирно и покорно, как рулонный газон. Его зарплата растет, родители смотрят на него снизу вверх. У него длинное, до щиколоток, кашемировое пальто и самую малость ржавый белый «мерседес» сто двадцать третьей модели. Четыре раза он спал с дорогими двухсотдолларовыми проститутками, снимал номер в гостинице «Спорт», заказывал шампанское и блины с красной икрой. Тихий Исса и его смуглые, едва говорящие по-русски двоюродные братья и племянники в восторженных Егоровых глазах выглядят персонажами «Крестного отца»: у них иерархия, и религия, и сицилийское почтение к старшим, и зловещие, фантастические тайные дела. Наблюдая, как они часами сидят кружком на мятых кожаных диванах, пьют кофе, курят и ведут ленивые негромкие разговоры на своем сердитом языке, Егор с восторгом (вот и он снова, проклятый опасный восторг) вспоминает «Лука Брази спит с рыбами» и «Мы сделали ему предложение, от которого он не сможет отказаться». Егору совсем не страшно. В конце концов, ему только двадцать два, и никого из его ровесников еще не убили.
Прозрачным октябрьским вечером храбрый безмятежный Егор катится по улице Лобачевского и на автобусной остановке неожиданно для себя самого притормаживает возле девушки с ослепительным рыжим нимбом. Все четыре Егоровы проститутки были синеватыми блондинками с тощими паучьими ногами, будто всегда немного согнутыми в коленках. Подумать только, до этой минуты он действительно считал, что красота и должна быть такой: бледной, искусственной, на подламывающихся тонких ногах.
Именно так и работает судьба: двигатель Егорова белого, роскошного, ржавого «мерседеса» вдруг троит, пропускает такт. Золотая печальная Лиза сияет своим горем в закатном осеннем солнце. А давайте я вас подвезу, сдавленно предлагает Егор, опуская стекло. Это безжалостный, непредсказуемый восторг цепко держит его за горло. Лиза поворачивается, чтобы отказаться, но он вдруг жалобно, по-детски поднимает брови и просит: ну пожалуйста. Лиза замерзла и устала ждать автобуса. Она кивает и садится рядом.
В один из ближайших дней Егор является к Лизиной маме в шелковом галстуке и темно-синем, с золотыми пуговицами, оглушительном пиджаке. Он привез шампанское и букет пышных осенних астр. Мама (которая не заметила ни Лизиных поздних возвращений, ни искусанных поцелуями губ) потрясена этим визитом настолько, что впервые за несколько месяцев трогает пудрой щеки и красит ресницы. Егоровы синие и розовые астры отвратительны, слишком похожи на бумажные кладбищенские цветы. К тому же у мальчика кошмарный галстук с растянутым узлом; очевидно, вместо того чтобы завязывать, он натягивает свой галстук через голову. Лизина мама сидит с прямой спиной, и, пока Егор с опаской тащит из бутылки пузатую пробку, мама держит ладони прижатыми к столу, чтобы он не заметил, как у нее дрожат руки. И шампанское, замечает мама, разумеется, полусладкое. Ну еще бы. Ядовитый газированный суррогат, новогодний любимец советских женщин. Больше всего ей хотелось бы сейчас вернуться в пропахшую корвалолом спальню, выключить свет, сделать большой глоток коньяка (лучше два), накрыться с головой. Зажмуриться.
Но зеленая бутылка с хлопком отпускает пробку, исторгает кисловатый дымок. Мама двигает бессильную, с мертвыми пальцами ладонь к тонконогому бокалу из дымчато-серого богемского стекла. Мальчик в безвкусном галстуке наполняет его до краев, с мыльной пенной горкой. Пять минут, обещает себе мама, вцепившись в ножку бокала. Выдержать пять минут, а потом можно будет вернуться в спальню. Она поднимает глаза.
Лиза – возбужденная, с красными щеками – висит на краешке стула, подавшись вперед, не сводя с нее круглых тревожных глаз, будто ждет, что мама нарочно сделает сейчас что-нибудь неприличное. К примеру, грохнет свой бокал об пол и закричит.
Дорогая Елена Сергеевна, произносит мальчик и улыбается.
И это прекрасная улыбка. Огромная. Безмятежная. Егор (видит мама) улыбается так, словно Лизин папа все еще жив, идет по коридору и вот-вот встанет у нее за спиной, положит ей на плечо горячую ладонь и, нагнувшись, быстро поцелует за ухом. За эту улыбку она в один стук сердца прощает мальчику его глупое вино, и покойницкие астры, и уродливый галстук. И даже свой нетронутый коньяк, спрятанный под левой ножкой кровати.
Как ни странно, Егор здесь вовсе не за тем, чтобы просить Лизиной руки. Он всего лишь хочет, чтобы она переехала к нему немедленно, сегодня же.
К концу первой и единственной бутылки скверного шампанского обе оглушены его невероятной улыбкой. Практичностью его аргументов. Егор обещает заботиться о Лизе. Возить ее в институт. Кормить и одевать. Он почтителен и сердечен и не хочет плохого.
Единственный человек, способный помешать Егору получить Лизу на этих условиях, вот уже шесть месяцев лежит на Востряковском кладбище, так что спустя полчаса Лиза, папина дочка, воспитанная в строгости, катится по Ленинскому проспекту, полулежа на пассажирском сидении (сумка с бельем и ночными рубашками – в багажнике, Егорова горячая рука – на круглом левом колене). Мимо летит рыжая электрическая ночь. Мама сидит в пустой кухне, один на один с букетом похоронных астр. С настенного календаря ехидно подмигивает японка в воздушном синем платье. Мама поднимается, с облегчением расправляет затекшие плечи. Отправляется в спальню за коньяком, который ей больше не от кого прятать.
Следующие полтора года от разочарований Егора и Лизу защищает именно восторг.
Тревожное женское сердце вечно полно сомнений, и лучший способ победить их – обещания. Егор не может оторваться от сливочной сладкой Лизиной кожи, слизывает ее ночные слезы. Рот Егора постоянно открыт, он сулит и клянется, говорит с Лизой ежеминутно, отвечает на не заданные ею вопросы. Так же, как папа когда-то, целует маленькие ступни, один нежный согнутый палец за другим. Покупает на рынке огромные сахарные арбузы, и виноград, и сыр, и алую говядину. Самодельную аджику в безымянных стеклянных бутылках. Жарит мясо на закопченной от старости газовой плите. Разливает по бокалам полусладкое «Киндзмараули». Суетится, тратит деньги и душу и говорит, говорит без остановки, только бы не спугнуть, господи, только бы осталась, лишь бы не запросилась домой.
Лизе скоро рожать. Она ходит медленно, как утка, широко расставляет ноги и два месяца не спала на спине. Ее мучает изжога, икры по ночам сводит судорогой, а щиколотки раздулись, но Лиза стоит перед зеркалом и улыбается. Зеркало снова ей друг. Двадцатилетние бесстрашны именно потому, что мало видели поражений, так что Лиза глядится в свое отражение без тревоги, не догадываясь, что безмятежные дни ее кем-то уже сочтены. Аннушка разлила масло.
Вот Лиза, которая поворачивается боком и разглядывает свой выпученный твердый живот, а в это время далеко, в нескольких тысячах километров от Лизы и ее зеркала, неожиданно разливается Эльба, приличная европейская река с ухоженными стрижеными берегами.
Посторонняя, чужая. Берущая начало бог знает где, возле крошечного чешского города Шпиндлерув Млин на границе с Польшей. Несущая оттуда скромные свои воды через Градец Кралове и Подебрады в Германию, к Дрездену и Мейсену с тем, чтобы добраться наконец до Гамбурга и аккуратно, по расписанию впасть в мелкое Северное море. Эта смирная старая река внезапно взбрыкивает. Вспучивается, прирастает водой, сметает ветхие дамбы и толкает в живот перепуганные каменные мосты. Выходит из берегов, заливает набережные. Заполняет подвалы, выдавливает окна, швыряется илом, ветками и грязью. И уже между делом, по пути, лениво топит тысячи нестарых, хороших немецких машин.
