– Никто бы не вырвался! Даже я бы не вырвалась, чертов ты кретин, а ведь я ее знала, я-то, господи, точно все знала про нее, тебе и не снилось… но, если б вдруг ей понадобилась я, за каким-нибудь чертом, если б она немножечко, совсем капельку (кричит Таня, задыхаясь, захлебываясь), если б она чуть-чуть поднажала, и я легла бы на пол, слышишь? Я тоже! Легла бы и облизнула ей ботинок.
– Танька, – отзывается Егор жалостливо, глухо и прижимает мокрую от пота, раскаленную щеку к одной из ее ладоней. – Перестань, Танька. Ну всё, всё.
И она распускается, прекращает борьбу. Позволяет жгучим слезам вытечь.
– Подождите, – горестно просит Лора из своего темного угла и вдруг поднимается легко, по-двадцатилетнему. Выстреливает, как отпущенная пружина, распрямляя тонкие ноги. Летит вперед. – Вы не виноваты! Она же была злая, – торопливо и жарко говорит Лора, и Егор, ошарашенный, чувствует у себя на затылке ее нежную ладонь.
– Очень злая, – повторяет Лора. По неузнаваемому, разъехавшемуся Лориному лицу от шеи ко лбу ползут некрасивые красные пятна. – Ну правда. Поверьте мне. Вы не знаете просто. Не знаете всего.
И тогда Ваня наклоняется, упираясь локтями. Сгребает в горсть брошенные посреди стола, отвергнутые бокалы с коньяком и тянет их к себе все разом, нестройной дребезжащей кучкой, и быстро, с отвращением опрокидывает одну поминальную порцию за другой. Коньяк не имеет вкуса и не греет, а просто ртутно и тяжело падает на дно Ваниного желудка и лежит там, ледяной и чужеродный, как свинцовый шар.
– Что-то Петьки давно нет, – говорит Ваня брезгливо, ни на кого не глядя, и встает. – Пойду посмотрю.
Таня отталкивает Егора. Мгновенно забывает о нем. Поднимает на Ваню счастливые, благодарные глаза.
Вскакивает и бежит за ним по темному коридору.
По сравнению с черной безоконной прихожей воздух за дверью кажется ярче и белее, хотя подсвечен только тусклой луной, смирно лежащим снегом и рыжеватым кухонным окном, которое снаружи, с крыльца, светит не ярче, чем ночная лампа в детской.
Из-за Ваниной спины Таня (неодетая, нетерпеливая) оглядывает чистую невытоптанную площадку перед домом. Скользкие ледяные ступени. Пустое каменное крыльцо. Видит свою вывернутую беззащитной изнанкой кверху куртку. Забытую, уже затвердевшую на морозе. Переброшенную через парапет.
– Петя? – сипло зовет Таня и оседает сразу, на пороге. С размаху падает на скользкий холодный камень и растопыривает пальцы, словно боясь, что ее тоже сдует, утащит под немые черные елки.
– Пе…тя, – шепчет она.
Ваня сбегает вниз по ступенькам, дыша шумно и жарко, с усилием, как рассерженный бык. Пар от каждого выдоха разлетается вокруг его головы мутным сердитым нимбом.
Глава пятнадцатая
Глупости, думает Таня, стоя на коленях на обледеневшем крыльце, и глубоко дышит носом, чтобы удержаться в сознании. Не поддаться панике. Она думает: ерунда. Он рядом, недалеко. Нашлась причина, какой-нибудь ясный простой повод, заставивший Петю спуститься по замерзшим ступеням и уйти. Я оставила его здесь, и больше никто уже не выходил. Тут нет никого, кроме нас, на этой проклятой горе. А мы ведь все были внутри. Все, кроме мертвой суки в гараже. Некому было обидеть его. С ним ничего не случилось.
Накрывший каменное крыльцо белесый слой льда медленно тает под ее горячими ладонями. Превращается в жирный бульон.
Где-то снаружи, в непрозрачной тьме Ваня, тяжело и яростно топая, обегает Отель кругом. Снежная корка хрустит, ломаясь под его ногами.
Ну что же ты молчишь, думает Таня. Позови его. Крикни. Но Ваня безмолвно бежит прочь, и спустя полминуты даже шум его шагов исчезает, тонет в молочной тишине.
Отсутствие звуков оглушительно. Молчание наваливается, набегает, накрывает ее с головой. Опрокидывает, выдавливает воздух из легких. Выворачивает реальность наизнанку. Она опускает лицо, склоняется к своим скрюченным пальцам, утонувшим в холодной подтаявшей жиже, испуганная внезапным одиночеством. Ей вдруг кажется, что на крыльце никого, кроме нее, и не было. Как будто она с самого начала здесь одна.
– Петя? – пробует она негромко, неуверенно и замирает, потому что не услышала своего голоса, как если бы попыталась крикнуть под водой.
Черный стеклянный лес стоит спиной, отвернувшись, замороженный, мертвый. Огромный Отель позади недружелюбно замер, ощетинился шершавой стеной, плотно сомкнул оконные рамы. Ясно, что, даже захоти она сейчас вернуться, входная дверь не поддастся. Старый дом не пустит ее назад.
– Петечка? – она поднимается на ноги. – Ваня!
Мыльное скользкое крыльцо раскачивается под ней, как палуба.
– Ну пожалуйста, – скулит Таня, хватаясь рукой за стену, чтобы не упасть. Задирает мокрое, слабое, залитое слезами лицо вверх, навстречу безжалостной черноте.
Небо пусто, одноглазая холодная луна смотрит в сторону, и ужас двух последних суток – мертвая Соня с тающим мокрым лицом и Петины дрожащие руки («Соня, Сонечка!»), мягкое Лизино «Ты правда ее ненавидела?», чужой враждебный Оскар; и лед, сковавший проклятую гору, и одиночество, и хрупкость жизни – все это наконец побеждает. У нее нет больше сил бороться.
– Петя! – кричит она, сдаваясь. – Пе-е-етя-а-а-а! – и дальше уже просто воет, хрипло и страшно, без слов, без слез, прямо в желтый лунный глаз.
Дверь распахивается – мгновенно, как будто именно безусловная капитуляция и была ключом, спусковым механизмом. Словно так и было задумано с самого начала. Секунда – и неживое Танино крыльцо наполняется шумом и теплом. Теперь, когда она сдалась и не сопротивляется, всё по-другому. Все, от кого она сбежала, не выдержав осуждения и стыда, снова рядом и обнимают ее, дергают и тормошат, выколачивая из нее страх, как пыль из ковра. И говорят – хором, все разом, словно им выдали на всех один общий голос, сильный и любящий, сострадающий, не помнящий зла. Танька, кричат они, ты что, Танька. Не плачь, ну что ты. Еще и без куртки, руки ледяные, с ума сошла. Да что случилось?
Тишина тает и съеживается. Лед покаянно киснет, превращаясь в воду. Танино горло слабеет и разжимается, пропускает вдох.
– Петька пропал, – объясняет она жалобно, едва слышно, готовая благодарно принять поток возражений.
Она ждет, что они скажут: то есть как это пропал, что значит пропал, не говори ерунды, как тут вообще можно потеряться, на этом пятачке, ха-ха, заблудиться в трех соснах? И конечно, они набрасывают ей на плечи куртку и говорят все, что положено (и она говорила бы то же на их месте), а после принимаются звать Петю. Хором кричать с крыльца.
Оглохшая от облегчения, с мокрыми щеками и ладонями, не одинокая больше Таня переводит глаза с одного родного лица на другое. И уже стыдится своего глупого страха, своей паники и слез, как стыдится всякий раз, когда рассеянный Петя делает наконец в машине радио потише и отвечает на ее пятнадцатый по счету звонок. Господи, Танька, да я просто не слышал телефон, говорит он ей, задыхающейся, рыдающей (смятая железная коробка в кювете, россыпь разбитого стекла, черная лужа вытекшего на асфальт масла и рулевое колесо, раздавившее хрупкие Петины ребра). Говно ты, Петька, плачет Таня в трубку и думает сначала: живой, слава богу, живой, – и только после – о временной Петиной свободе. О том, как он раз за разом нарочно запихивает трубку на дно сумки и делает радио погромче, чтобы только не дать ей дотянуться.
