– Да брось, Лор, – произносит он с легкостью, которой не чувствует. – Ладно тебе. У него сердце как у космонавта! Скажи, Ваня, брат? Ему просто полежать надо немножко. Ты давай иди лучше девочкам помоги, а я с ним побуду. Мы разберемся. Иди, – умоляет Вадик. – Ну пожалуйста. Чего ты его трясешь, отпусти. Я же тут, всё под контролем.
Лора мычит и яростно мотает нечесаной головой, разбрызгивая злые слезы, и держится за Ванины укрытые пледом ноги – неуправляемая, глухая. Незнакомая. И Вадику вдруг кажется: попытайся он сейчас прикоснуться, оттащить ее или поднять – она дернется и щелкнет зубами, вцепится в руку. Вместо голой горячей женщины, которую он обнимал вчера, задыхаясь от вожделения, сейчас на полу возле дивана корчится бессмысленное опасное существо, которое не слышит слов, вообще не понимает человеческую речь. Животное, думает испуганный Вадик. Господи, ну конечно.
Красота – гигантский обман, морок, наведенная иллюзия. Мы беспомощны перед красотой по собственной воле, сами решили не защищаться от нее. Нам хочется верить, что красивое не способно быть пустым, жестоким и уж тем более глупым, потому что глупость уродлива. Глупость уродливее всего. И мы наделяем красоту умом сами, по инерции. Для упрощения мира. Для утешения.
Лорины грозовые глаза, и горестные губы, и длинные худые руки, шея и хрупкие щиколотки, косточки на запястьях и даже шишечка на среднем пальце правой руки, мозоль от шариковой ручки, все это – пик красоты, абсолют эволюции. Десятки поколений мужчин и женщин проживали свои короткие случайные жизни, сходились, расставались и давали потомство с единственной целью – чтобы в конце концов получилась женщина с такими руками, с таким лицом и телом. Она ведь не может быть глупа. Просто не имеет права, думает Вадик. И мне, идиоту, так хотелось в это верить, что я вообще ни разу с ней не разговаривал.
Лора с красными пятнами на раздутом от слез лице, с опухшими веками и немытыми волосами стоит на коленях возле дивана, бормочет и трясет головой, как юродивая. В эту минуту она некрасива и неумна, и Вадик спешит отречься, очиститься от своего греха, избавиться от наваждения; сейчас, быстро, пока она не опомнилась, увидеть ее настоящей, одной из многих. Косноязычной куклой, тупой женой богача. Испытать отвращение. Раз и навсегда прекратить наконец желать ее и жалеть.
Уйди, думает он, уйди отсюда. Исчезни. Проваливай. Я должен поговорить с ним, сию минуту, как можно скорее поговорить. А ты мешаешь мне. Своим бестолковым воем, своим присутствием. Мне нужно всего десять минут, ну уйди, пожалуйста, уйди, твою мать.
Но Лора, разумеется, не слышит его мыслей, а схватить ее за плечи и выволочь к чертовой матери за дверь у Вадика не хватает пороху, потому что он слаб.
– Ванька, – начинает он и ненавидит свой фальшиво бодрый голос. – Ванька, дружище…
Ваня отшвыривает плед, спускает ноги на пол.
– Так, – говорит он. – Что-то я належался. Пойду подышу.
Глава двадцать первая
Спустя два с половиной часа ненадежное январское солнце падает за еловые верхушки, и Отель снова погружается в сумрак. Посуда вымыта, полы подметены, скатерти сняты и сложены. Пятно на ковре в столовой залито детергентом и шипит, окисляясь, пузырится в темноте. Широкая, как проспект, дорожка проложена среди сугробов щедро, в четыре лопаты, от крыльца через подтаявший лес до самой бетонной платформы, до обесточенного вагона канатной дороги.
Они убрали за собой всё что могли. Вымыли, вымели, расставили по местам. Проветрили прокуренные комнаты, заправили кровати и, пожалуй, взялись бы даже чистить дымоходы и стирать полотенца; что угодно, лишь бы больше не разговаривать. Не искать виновного, не защищаться, не думать о наказании.
Это ранняя зимняя тьма сгоняет их в кучу и пересчитывает, как строгий пастух. Замерзшие и голодные, они возвращаются в гостиную, к горячему кофе, огню и бутербродам. К необходимости вспомнить, что оттепель уже запустила обратный отсчет: лед тает, и, значит, одиночества на горе им осталось немного – от силы сутки или двое. Но целый день, с самого утра они были заняты безмятежными скучными делами: терли, копали и мыли. Раскладывали тарелки по полкам, вытряхивали пепельницы. Не обвиняли друг друга, не оправдывались. Были свободны. И расстаться с этой свободой только потому, что завтра, возможно, нагрянет полиция, никто из них пока не готов.
– Господи, – говорит Таня с набитым ртом, – ну какая же у них, у мерзавцев, вкусная ветчина. Простите, Оскар, я не в обиду. Просто завидую. Как же так, а? Может мне это кто-нибудь объяснить? Такая огромная у нас страна. Сплошные гении. «Войну и мир» написали и «Танец маленьких лебедей». Атомную бомбу построили, человека в космос послали. Ну какого же черта мы не можем научиться делать приличную ветчину?
– Кому-то – ветчина, кому-то – ракеты, – отвечает Оскар, поправляя дымящее полено в камине. – По-моему, справедливо.
– Вы что, улыбнулись? – спрашивает Таня и подходит ближе, заглядывает через Оскарово аккуратное плечо.
– Он улыбается, ребята. Ей-богу, я не вру. Повернитесь, Оскар, ну давайте. Они же мне на слово не поверят ни за что.
– Он неискренне улыбается, – говорит Маша с дивана. – Не обольщайся, Танька. Он просто доволен, что мы убрали весь этот бардак. Ты бумажку брось на пол – и увидишь, как он сразу опять разозлится.
Она сидит согретая, поджав под себя ноги, чувствуя, как горит обветренное лицо и ноют мышцы, и думает: один вечер. Хотя бы один нормальный вечер, ну пожалуйста. Как раньше, как будто ничего не случилось.
– Только сначала попробуйте Лизин бутерброд, – говорит Таня. – И вы тогда сразу простите нам все, я вам обещаю. Нет, правда, попробуйте!
– Хорошо, – отвечает маленький иностранец и встает. – Конечно. С удовольствием.
Таня ждет возле блюда с кружевными сэндвичами, как гордая мать над колыбелью.
– Вот этот, с огурчиком, – советует она. – А в том, по-моему, оливки. Или нет, знаете, не слушайте меня. Выбирайте, какой хотите.
– Действительно, очень вкусно, – говорит Оскар после паузы, вытирает пальцы салфеткой.
И Танино лицо сразу вспыхивает, загорается улыбкой – огромной, торжественной.
– Правда же? – жарко говорит она. – Ну вот. Видите? Вот. Я знала, что вам понравится. А вы съешьте еще один. Вон тот, с паштетом. Нет? Не хотите? Не любите паштет?
– Отчего же, я… – начинает Оскар.
– Тань? – зовет Лиза из темноты, от черного непрозрачного окна.
– Ничего, не страшно, – громко говорит Таня. – Ну мало ли. Я вот, например, лук не люблю. А вы – паштет. Ну и что. Подумаешь. Так бывает. Я просто съем его, и все. Вот, смотрите, я сама его съем.
Она берет с блюда беззащитный хлебный прямоугольник и несет ко рту, и ее ладонь вдруг дрожит и прыгает, как чужая, так что ей приходится поднять вторую руку и схватить себя за запястье, чтобы остановить и прижать, не выронить проклятый бутерброд.
