Любопытна редакционная статья «Правды» (21.12.79). Любопытна не тем, что она возвеличивает Сталина, — другого от той «Правды» трудно было ждать. Любопытна тем, что она даже не упомянула XX съезд КПСС.
О Сталине еще долго будут спорить. Одна из самых крупных и противоречивых фигур XX века. Я много размышлял о нем. Общий знаменатель — минусовый. И не в политическом, а в человеческом смысле. В книге дочери Сэлинджера прочитал: «Есть что-то страшное в человеческом существе, которое хочет быть богом». И подумал о Сталине…
И совсем другое воспоминание. После смерти Мао Цзэдуна один мой китайский приятель так объяснял сохранение «культа Мао» в постмаоистском Китае: у вас были Ленин и Сталин. Вы могли проклинать Сталина и молиться на Ленина. А у нас Мао — это и Ленин, и Сталин в одном лице. Поэтому мы и критикуем Мао, и поклоняемся ему.
В 70-е годы именно апология Ленина использовалась у нас как средство развенчания Сталина. В первом ряду здесь пьесы Михаила Филипповича Шатрова, лучшего историка среди драматургов и лучшего драматурга среди историков. Зря в Шатрова сейчас кидают камни. Он показал Ленина таким, каким мы видели его в те годы. И это работало не только против Сталина, но и против партийной бюрократии вообще. Не случайно могучий Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС вечно ставил ему палки в колеса. А сталинисты именовали его троцкистом. Но Шатров — молодец, не сдавался.
До меня доходили слухи, что Министерство культуры предлагало Шатрову написать пьесу о Брежневе. Но Шатров отклонил столь лестное предложение. Брежнев запечатлен в кино и в картинах. В театр не проник.
Споры вокруг Сталина обострялись тем, что после Хельсинки стали появляться группы борьбы за реализацию Хельсинкского акта, за соблюдение прав человека. Участились скандалы с творческой интеллигенцией. Запрещали спектакли и кино. Свирепствовала цензура. Наиболее активных диссидентов высылали на Запад.
В той или иной форме приходилось заниматься всеми этими делами. Передавать письма. Устраивать аудиенции. Что-то объяснять, растолковывать. И снова приходилось сталкиваться с Андроповым. Ибо его записки в ЦК рисовали тревожную картину оживления антисоветских настроений.
Начало 1980 года ознаменовалось горячим обсуждением двух событий: высылки Сахарова в Горький и введения наших войск в Афганистан. В Советском Союзе обсуждения велись, как принято говорить, «на кухне». Остальной мир шумел вовсю.
С точки зрения закона высылка Сахарова выглядела весьма странно. Ее нельзя было обосновать какой-либо юридической нормой. Обосновывали «здравым смыслом», интересами государства. По закону (хотя и тут не все было гладко) Сахарова можно было или посадить, или «выдворить» из Союза. Сажать боялись, опасаясь юридических тонкостей и реакции мировой общественности. Выдворять не хотели. Во-первых, Сахаров сохранил бы трибуну для нападок на советскую власть. Во-вторых, пугал научный потенциал Сахарова. А вдруг он продастся империализму? Оставался «самый гуманный», безопасный, хотя и незаконный способ — административная высылка. Горький — закрытый город. Иностранцев туда не пускают. Поэтому Сахаров окажется в изоляции. Но вроде бы и на свободе. Передвижения его жены не ограничивались. Квартиру четырехкомнатную дали. Чего же еще?
Власть не на шутку рассердилась. Президиум Верховного Совета СССР лишил Сахарова всех государственных наград (включая присуждаемое ему трижды звание «Герой Социалистического Труда»), а Совет министров СССР — всех званий лауреата присужденных ему премий СССР. Осечка произошла только в Академии наук. Несмотря на давление, президиум АН СССР отказался ставить вопрос о лишении Сахарова звания академика. Ограничились его «осуждением».
Советская пропаганда, с одной стороны, утверждала, что «проблемы Сахарова» нет, что наша общественность «полностью одобряет» меры, принятые в отношении Сахарова, а с другой — пугала эту самую общественность подрывными акциями, идеологическими диверсиями, всякого рода провокациями империалистических спецслужб. «Всего против нашей страны активно действует более 400 подрывных центров и организаций, — сообщал первый заместитель председателя КГБ СССР генерал армии С. Цвигун. — Работа всей этой колоссальной машины строится на основе согласованных долгосрочных планов, определяющих как постоянно проводимые операции, так и акции, рассчитанные на использование конкретной политической ситуации. Для акций идеологической диверсии широко используются радио, телевидение, печать, публичные выступления, различные письма, обращения, петиции и т. п. В состав наиболее оголтелых идеологических диверсантов включены ярые антисоветчики Солженицын, Максимов, Плющ, Амальрик, Буковский и другие, выдворенные или выехавшие в последние годы из Советского Союза, а также отщепенец Сахаров» (Коммунист. 1980. № 4. С. 116).
Казалось бы, увеличение числа «отщепенцев» должно было заставить начальство задуматься, изменить тональность и содержание выступлений, с меньшим восторгом говорить об успехах, то есть начать серьезный разговор с серьезными людьми. Но работа над очередной речью перед избирателями Бауманского района Москвы показала, что если «заказ» и изменялся, то в противоположную сторону — больше успехов!
У нас в группе «разработчиков» усиливалось напряжение. Арбатов предлагал «хлопнуть дверью» и уйти. Цуканов умолял понять Леонида Ильича и не перечить, мы с Иноземцевым считали, что от хлопанья дверью ничего в лучшую сторону не изменится и поэтому хлопать не имеет смысла…
С предвыборными речами выступали все члены и кандидаты. И я продолжил изыскания, начатые во время принятия Конституции. Лидировал Кириленко. Он отбивал поклоны своему шефу 13 раз. Самым отстающим был Машеров — поклонился всего 3 раза. Между этими цифрами — 3 и 13 — характеры и надежды…
Мне с моими избирателями было легче. Речь я писал для отчета. Выступал же без текста, пытался что-то объяснять, в чем-то убеждать, вселять надежду. Отвечал на множество вопросов. И все равно ощущение фальши, искусственности происходящего сохранялось. Но еще сохранялась надежда.
* * *
Афганская тема, если иметь в виду мало-мальски объективный анализ, была закрыта для журналистов. Репортажи, очерки требовали пребывания в стране, да и вообще были не по моей части.
Но существовал еще один разворот афганской темы — заграничный. Официальная, правительственная заграница нас осудила. Многие компартии осудили тоже, среди них ведущие европейские — итальянская и французская. С ними решено было работать индивидуально. В Италию, в частности, ЦК командировал Евгения Максимовича Примакова и меня.
Примаков вырос в Тбилиси. Потом учился в Москве, стал арабистом, по этой линии дорос до корреспондента «Правды» в Каире. Место для арабиста ответственное и престижное. Потом пошел в науку. Сделал блестящую карьеру — уже в 1977 году стал директором Института востоковедения, а в 1979 году был избран академиком АН СССР. Умный, компанейский человек с широким кругозором, умеющий и сам работать, и организовать работу других. Мы были знакомы давно и считались друзьями.
За неделю пребывания в Италии мы дали множество интервью (телевидение, радио, газеты) и приняли участие в нескольких дискуссиях, которые были организованы коммунистами. В то время события в Афганистане только начинали разворачиваться. Душманов еще не было. В солдат наших еще не стреляли. Поэтому было относительно легко аргументировать нашу точку зрения. Любопытны были встречи с коммунистами. Очень хорошо просматривалось расхождение позиций зала и президиума. За столом президиума, на сцене сидели мы с Примаковым и местные партийные боссы. В зале — «рядовые» коммунисты. С нами спорили боссы. Зал же (а там стояли микрофоны) часто шумел в нашу пользу и встречал аплодисментами наши аргументы. Видимо, еврокоммунизм, уже затронув «верхи», еще не дошел до «низов».
