В одном из стихотворений Саши Тер-Григоряна, написанном давно, есть строчка: „И он ушел, а я остался…“
Да, он ушел, а мы остались. И мы, все мы, не сможем заменить его. Но если на полосах „Известий“ будет больше таланта, больше ума и совести — это и будет означать, что мы помним Анатолия Абрамовича Аграновского, гражданина и журналиста».
И запись: «Писать не смог. Какое-то смутное беспокойство, тревога. Предощущение неприятностей. Или все это из-за слухов, свидетельствующих об идеологическом ужесточении. Плюс смерть Аграновского.
Весь день читал детективы. Не брился. Не выходил на улицу.
Маразм».
* * *
Собирал Пономарев. На XXVII съезде намерены принять новую редакцию Программы КПСС. Засели в Серебряном Бору.
На неделю слетал в Женеву на заседание рабочей группы Пагуошского движения. Генеральный секретарь Пагуошского движения М. Каплан сообщил мне, что генеральный секретарь НАТО лорд Каррингтон хотел бы строго конфиденциально (чтобы не раздражать американцев) встретиться с советскими представителями. Он назвал Пономарева или Загладина, но не исключает и другие кандидатуры по выбору Москвы. Цель встречи — неофициальный обмен мнениями по актуальным вопросам отношений между Востоком и Западом. Каррингтон мог бы прилететь в Женеву в конце любой августовской недели. Встретиться можно было бы на вилле хорошо всем известного Ага-хана, бывшего верховного комиссара ООН по делам беженцев.
Лорд Каррингтон был солидной политической фигурой. Сложная обстановка требовала нестандартных ходов. Запись беседы я передал Александрову (он остался помощником и при Черненко) и Загладину (первому заместителю Пономарева). Толку не было. Идея ушла в бюрократический песок. «Если можно что-то не делать, то не делают», — прокомментировал Александров. Я не видел раньше Андрея Михайловича таким расстроенным и понурым. «Бьешься головой об стену…»
Моя запись 15 июня: «Судя по всему, А. М. крайне редко видится с К. У. и не имеет возможности вести серьезные разговоры на серьезные темы. МИД стал монополистом. При нынешнем состоянии Громыко это ведет к „замораживанию“ нашей внешней политики».
Проект «новой редакции» соорудили с грехом пополам. Пономарев убирает все, что выступает над уровнем банальности. Да и вообще, мне кажется, не стоит торопиться. По сравнению с 1962 годом ничего принципиально не изменилось.
18 июля 1984 года, находясь в санатории «Волжский утес», бросил курить. Не по состоянию здоровья. Жив до сих пор. Просто надоело. Курил я с первого класса, официально дома — с восьмого класса, последние лет двадцать — по две пачки в день. А при закуске и того больше. Особенно трудно было в загранкомандировках. Там курево по нашим суточным дорогое. Приходилось с собой брать чуть ли не чемодан. В общем, повторяю, надоело! Взял и бросил. Поначалу переживал очень, но потихоньку наладилось… С тех пор ни разу не закурил. Но к дыму табачному отвращения не испытываю.
В сентябре был в Лондоне. Занятная деталь. Когда я был в Лондоне прошлый раз, принцесса Диана родила мальчика. И сейчас. Только приехал — опять мальчик. Третий раз, правда, не получилось…
Еще одна сентябрьская деталь. 22-го Черненко был награжден орденом Ленина и третьей золотой медалью «Серп и Молот». Формула награждения: «За выдающиеся заслуги в партийной и государственной деятельности по разработке и осуществлению ленинской внутренней и внешней политики, развитию экономики и культуры, укреплению обороноспособности СССР, большой личный вклад в упрочение мира и безопасности народов».
Проект Программы прошел секретарей ЦК. Линия та же: срезание острых углов. Горбачев (он теперь в роли Суслова) сверху руководит, но до нас не доходит.
23 октября пленум ЦК. Распустился руководящий народ: хлопают еле-еле.
Пытался заниматься Китаем, но Рахманин бдит. Упорно отворачиваемся от Пекина. Китайцы просили АЭС. Ни в коем случае! В Китае реформы. Пагубное это дело. И вообще — угрожают, подрывают и др. и пр. Получается, что линия ЦК направлена не на то, чтобы найти пути к сближению двух великих держав, а на то, чтобы заморозить, законсервировать разногласия между ними.
Приближались выборы. Как мне дали понять, меня плотно заблокировали. Вместо меня в Кемерово подался Вадим Алексеевич Печенев, помощник Черненко. И вместе с Печеневым тачаем предвыборную речь для генерального. У меня — экономика. Трудно. Никак не могу войти в «образ», представить внутренний мир оратора. Взял сдержанно-реалистическую тональность. Не понравилось. «Приземленности» много. Избавляли речь от «приземленности» Стукалин и Печенев.
* * *
14 февраля скончался один из наиболее душевно близких мне людей — известинец, поэт и журналист Александр Леонович Тер-Григорян. В память о Тере мы со Стасом Кондрашовым собрали книжку его стихов и очерков. Я написал послесловие. «Прощание с Тером» оно называется:
«Первый раз мы встретились с Тер-Григоряном в Ханое. Был февраль 1965 года. Он прилетел из Пекина, рвался на юг, к 17-й параллели, туда, где начали бомбить американцы. Я прилетел из Москвы, рваться никуда не мог, ибо проходил по строке „…и сопровождающие их лица“.
Не могу вспомнить, как и что случилось, но мы поняли, почувствовали друг друга. И, оказалось, на всю жизнь.
За двадцать лет знакомства виделись довольно редко, урывками. Он часто и подолгу жил за границей. Приезжал в отпуск. Всякие хлопоты, которых у него хватало. Суета сует. Некогда поговорить, подушевничать.
И Саша, и Катя, его жена, любили китайскую кухню. И для друзей устраивали иногда вечера насыщения плоти. Впрочем, и для духа время и место оставались. Но чаще встречались в Доме журналиста. Разговаривали. О чем? Обо всем. О разном. „Кому живется весело, вольготно на Руси…“ — одна из главных тем. И еще — о делах редакционных, конечно. Спорили много, но как-то бестолково. В главном, в сути были согласны. Но мысли, слова водили свои странные хороводы. Тер раскалялся, шумел, рвался в бой, уличал меня в приспособленчестве.
В нем было то, чего не хватает многим, — донкихотство. Иногда это раздражало. Он был как бы живым укором. И когда Тер оказывался рядом, когда он произносил свои филиппики, все то, что обычно стараешься затолкать в самые дальние уголки души, о чем хочешь забыть, все это начинает выходить на поверхность.
Однажды мы поехали в Ярославль. Он — за рулем, я — рядом. Была по-апрельски нежная весна. Был Ярославль, потом — Углич. Прикасались сердцем к страницам русской истории. Ходили в гости к реставраторам. Молча, бессловесно впитывали в себя рукотворную красоту, которую, к счастью, не смогли разрушить ни века, ни люди.
Два дня ничем, кроме ГАИ, не омраченной радости. И самая длинная наша беседа. Меньше года оставалось ему жить…
Как и все друзья Тера, я прощался с ним несколько раз. В день, когда он умер. В день, когда его хоронили. На 9-й день и на 40-й. И вот теперь, помогая Станиславу Кондрашову выпустить эту книгу, я прощаюсь с Тером еще раз.
Он любил писать и писал много, с удовольствием. Хотя далеко не всегда — по причинам, от него не зависящим, — ему удавалось сказать то, что он хочет, и так, как он хочет. Да и тесно в газете, трудно в ней поместиться человеку, умеющему держать перо в руке. И Тер писал книги.
