Следовательно, давая политическую оценку происшедшему, мы должны признать: что-то не в порядке в нашем журналистском цехе. Наша политическая зрелость недостаточна, не соответствует тому уровню, который требует партия. И мы должны откровенно это сказать и над этим задуматься.
Мы тесно связаны с отделом пропаганды ЦК КПСС. В президиумах наших пленумов мы всегда видим внушительную, но молчаливую фигуру товарища Севрука. Но сегодня вместо него присутствует, как сказал товарищ Афанасьев, „наш друг Виктор Николаевич“. Товарищ Бакланов, значит. Так вот, я бы очень просил товарища Бакланова выйти на трибуну и изложить позицию отдела пропаганды: как отнеслись к статье Андреевой, какие давали рекомендации прессе, советовали выступать против статьи Андреевой или поддерживать ее. Партийное руководство должно быть гласным, а не анонимным.
В проекте решения нашего заседания есть несколько строчек о статье „Правды“ от 5 апреля. Мне эти строчки представляются слишком куцыми, аморфными. Я бы предложил заменить их двумя пунктами.
Первый. Правление Союза журналистов СССР решительно отвергает политическую платформу, изложенную в статье Андреевой, а также выражает порицание редколлегиям тех газет, которые опубликовали указанную статью.
Второй пункт. Правление Союза журналистов СССР полностью поддерживает политическую линию, изложенную в редакционной статье „Правды“ от 5 апреля, и призывает всех работников средств массовой информации активно бороться за претворение этой линии в жизнь, за перестройку».
Что мямлил Бакланов, за давностью времен не помню. Наверное, петлял. Упомянутый выше его начальник — Севрук был явно настроен антиперестроечно. Но привык бояться властей предержащих. Поэтому — служил. А там, где служба расходится с настроением, но считается «главнее» настроения, приходится петлять. И чинов нижестоящих выстраивать соответственно…
У меня между службой («Известиями») и настроением зазор хотя и не слишком большой, но был. Настроение имело прочные корни в «шестидесятничестве» и поэтому стремилось лелеять и холить появившиеся цветы перестройки. «Известия» в лице Лаптева и особенно его первого зама Ефимова не возражали против перестройки, но «энергетика» у них, что ли, была другая… Наши «политритмы» не всегда совпадали. Им иногда казалось, что я тороплюсь и тороплю события. Раздавался свисток: «Офсайд!»
Но это случалось крайне редко, потому что я оказался не внутри перестройки, а как бы рядом. Профессионально я все-таки выродился в международника. Вникал в международные проблемы. Писал и выступал на международные темы. И мои профессиональные требования к перестройке сводились к тому, чтобы не мешали мне работать, заниматься любимыми международными делами.
Раньше той проблематикой, которая теперь стала стержневой для перестройки — эффективность экономики, демократия и права человека, партия и общество и т. п., — я занимался на «отхожих промыслах», где, работая в той или иной группе, мог контактировать с начальством и влиять (весьма ограниченно, конечно) на формирование политики. Теперь «промыслы» для меня были закрыты. Писать на собственно перестроечные темы я рискнул не сразу. Тем более что родная газета тоже не сразу стала воспринимать меня в этой роли.
Одно из первых сражений произошло в связи со статьей, которую я назвал «Резерв памяти». Сейчас уже не помню почему, но «Известия» не захотели ее печатать. Мне же статья была дорога, я писал ее одним махом, от сердца… Выручил Игнатенко, который тогда был главным в «Новом времени». День взял на раздумья (и, видимо, на телефонные перезвоны) и напечатал (Новое время. 1987. № 5). Чем и обрек читателя моих воспоминаний на знакомство со статьей. Итак:
«Наконец-то настало время, когда всем стало особенно интересно вслух размышлять о делах государственных, партийных. Формируется, активизируется, становится все более эффективным общественное мнение…
Это хорошо.
Каждый, разумеется, воспринимает время сквозь призму своего индивидуального опыта. Поэтому мои наблюдения, мои впечатления ограниченны, субъективны. Это я на всякий случай оправдываюсь, ибо выхожу за пределы, отмеренные мне профессией журналиста-международника.
Развернешь газету, включишь телевизор — идет борьба за выполнение решений XXVII съезда КПСС, все перестраиваются и все критикуют. Умом приветствую пафос обличения. Но сердце болит. Слишком грязи много накопилось. Слишком многие люди с партбилетами обманывали, предавали партию. Говорю себе: правда целебна, хорошо, что не прячем язвы свои. Надо пройти через это — чтобы с чистыми руками и с чистой совестью драться за линию партии.
Отрицаем во имя утверждения… Что же и как утверждаем? Утверждаем идеи XXVII съезда. Так должно быть. Но беда-то в том, что не всегда и не везде это так. От разных людей приходится слышать примерно одно и то же. Все еще велик зазор между словами и делами. Смена кадров далеко не везде ведет к смене стиля и методов работы. Получается, что в Москве говорят по-новому, а на местах дело идет по-старому; речи о перестройке и ускорении часто прикрывают отсутствие того и другого.
И опять втолковываю себе: не все сразу, ведь после съезда прошло меньше года. Ломка идет огромная. И нельзя ждать, что все сделается сразу. Верно, нельзя… Но не могу уйти от мысли, что мы недооцениваем масштабы и силу сопротивления, которое противостоит стратегии ускорения, курсу партии на революционную перестройку всего нашего образа жизни. Не склонны ли мы сглаживать, затушевывать остроту и глубину общественной борьбы, охватившей партию и страну? Как-то вроде нехорошо, неловко, странно: борьба вокруг решений партийного съезда на семидесятом году советской власти.
Недавно в „Литературной газете“ рассказывалось о том, как в Ростове-на-Дону, в пику властям и общественному мнению, сотни людей торжественно хоронили жулика Будницкого. Имея в виду этих людей, корреспондент газеты пишет: „Хочется в полный голос закричать: берегитесь, ОНИ наступают. Мне даже кажется, что хоронили они не Будницкого, а пытались схоронить все новое, что нарождается в нашей жизни, по существу — НАС“.
Мне тоже так кажется. Нет, не утратили ОНИ надежду похоронить НАС, не дать НАМ навсегда покончить с безалаберностью и бесхозяйственностью, несправедливостью и коррупцией, бесконтрольностью „верхов“, формализмом и казенщиной.
„Доморощенный бюрократический советский социалистический консерватизм“ — так, если воспользоваться словами Сергея Залыгина, можно определить нашего главного противника. „Советских социалистических консерваторов“, их многочисленное окружение вполне устраивал сложившийся „порядок“. Они боятся гласности. Они отвыкли бывать там, где бывают „простые“ люди, разговаривать с ними. Им не нужна самостоятельность, ибо она влечет за собой ответственность. Они не привыкли убеждать, они привыкли подозревать и запрещать. Так им проще.
Притихли они сейчас. Но, повторяю, не утратили надежду… Ждут, что вернется их час. Они успели подготовить себе смену — работников более молодых, более, так сказать, „модерновых“ по манере поведения, но мыслящих категориями прошедших десятилетий, прошедшего опыта. Такая смена готова говорить о перестройке. А вот перестраиваться — это большой вопрос.
