Странная сцена в «Известиях». Лаптев, которому не понравилась моя довольно острая статья о тезисах к конференции, вынес ее на редколлегию. Но редколлегия поддержала меня. Чтобы не обострять отношения, я отнес статью в «Советскую культуру». Объяснялся с Лаптевым. Он смотрит «вверх». А там просили «не раздражать», «не провоцировать» консерваторов. Пришлось еще одну статью (о «выборах») отдать в «Комсомолку». На совещании в ЦК Лигачев ругал Селезнева за мою статью. А Беляеву («Советская культура») замзав из отдела пропаганды Скляров заявил: «Бовин может нести всякую ахинею, но зачем печатать?» Вот и вся перестройка!
Вообще я не могу пожаловаться на «непроходимость» своих статей. За четверть века завернули не больше десятка материалов. Помню, полковник Каддафи где-то обругал Советский Союз. Я обиделся и ответил полковнику. Но МИД не обиделся, и статья пошла в корзину. Сделал два больших куска о внешней политике Франции. В МИДе забеспокоились. Все вроде бы и правильно, а вдруг обидится товарищ Миттеран. В корзину. Написал о том, что в Иране революция трансформировалась в контрреволюцию. В ЦК не захотели обижать аятоллу.
Пришла перестройка. Шеварднадзе призвал журналистов не ограничиваться воспеванием успехов, критически анализировать деятельность МИДа. Я поверил министру и стал жертвой перестройки. Две мои аналитические статьи несколько месяцев изучались в МИДе. Пришлось лично обращаться к министру. Помогло.
Помогало и то, что даже в самый застойный период у нас были разные газеты и разные главные редактора. С разным отношением к риску. Если возникали проблемы в «Известиях», решать их можно было в других изданиях.
Поначалу, как уже говорилось, были сложности с моими перестроечными статьями. Но потом хаос настолько усилился, что никто ни за чем не следил. Главных редакторов ругать перестали. И я с удовольствием пользовался свободой слова.
За два дня до начала конференции (она открылась 28 июня 1988 года) вокруг Пушкинского сквера поставили железные решетки, укрепленные милиционерами. Чтобы народ не собирался и не митинговал. Милицейский полковник сказал мне: не умеете вести политическую работу — приходится выводить милицию. Правильно сказал.
Три впечатления от конференции.
1. Колоссальный разрыв между тем, что говорил Горбачев, и настроением зала. Сплошные «нины андреевы», заметил Лаптев.
2. Массированная атака делегатов на прессу и телевидение, которые «мутят воду».
3. Фантастическая, какая-то хрущевская, идея Горбачева об объединении советских и партийных начальников.
И у меня в записях: «Конференция консолидировала не сторонников перестройки, а ее противников. Главный противник — аппарат».
Реплика Лигачева: «Ты не прав, Борис!» — пошла в фольклор и анекдоты. В принципе я тогда симпатизировал Ельцину. Не из-за его «взглядов», которых я не знал. А потому, что он в Москве пытался действовать не как бонза, а как живой человек; потому, что он сломал лед послушания в политбюро. Одно из самых гнусных деяний эпохи перестройки — московская партконференция, где поносили Ельцина. Перестройка наоборот!
* * *
Как раз накануне конференции вышла первая полностью бесцензурная книга «Иного не дано». Общая редакция принадлежала Юрию Николаевичу Афанасьеву — одному из главных интеллектуальных моторов перестройки. Авторы: от А. Д. Сахарова до Ф. М. Бурлацкого. Своего рода манифест перестройки. Была идея каждому делегату конференции вручить экземпляр книги. Кажется, даже договорились с Кручиной. Но устроители конференции дрогнули. Наверное, не хотели «раздражать»…
Углубление перестройки, точнее, расширение круга проблем, вовлекаемых в дискуссии вокруг перестройки, и прежде всего — проблем, связанных с теорией и практикой социализма, заставили включиться в эти дискуссии. Что было гораздо интереснее, чем писать статьи об очередных выборах в Америке или очередной войне на Ближнем Востоке.
Моя позиция отражена в разных материалах. Попробую ее суммировать, не поднимаясь над горизонтом 1989–1990 годов.
Общим фоном для моих размышлений служил кризис цивилизации, который все очевиднее проступал к концу XX века. На этом фоне для меня был очевиден и кризис марксизма. Можно по-другому: кризис марксизма-ленинизма, кризис научного коммунизма, в общем, кризис «главной» в XX веке теории революции, социальных перемен, строительства принципиально нового общества.
Встречал такое возражение. Да, кризис, но кризис «плохого» марксизма, догматизированного марксизма-ленинизма, изуродованного сталинизмом научного коммунизма. Я бы согласился. Но где они — «хороший» марксизм или творческий марксизм-ленинизм? На моем веку таковых не существовало.
Не нужно бояться слова «кризис». Это естественный этап развития науки, когда и если она перестает давать научные, теоретически обоснованные ответы на те вопросы, которые задает нам жизнь.
Что такое, например, империализм? Работают ли в конце XX века те пять признаков империализма, которые В. И. Ленин сформулировал в начале века? Боюсь, что не работают. И того империализма, который изучал В. И. Ленин, давно нет. Тем не менее по поводу пяти признаков пишутся статьи, читаются лекции.
Если бы тот, классический, империализм существовал, то все наши разговоры о разоружении, о целостном мире были бы пустой, вздорной иллюзией. Ибо «тот» империализм не может разоружиться, не может отторгнуть от себя милитаризм, не может обойтись без войн.
Что такое современный капитализм? И А. Смит, и К. Маркс удивились, если бы увидели то, что мы называем капитализмом. Социализация капитала, ограничение стихийных начал и т. п. опрокинули все прогнозы относительно «загнивания» капитализма. И мы, марксисты, не смогли отразить на теоретическом уровне нынешнюю стадию его развития. Довольствовались тем, что слово «трансформация» ставили в кавычки. Но это не спасло от кризиса коммунистическое движение. У него нет стратегии, нет тактики, нет лозунгов, которые могли бы обеспечить ему массовую поддержку.
Теперь — о социализме. Более семи десятилетий прошло после Октября. И мы ставим перед собой задачу: разработать концепцию социализма. Мы спрашиваем себя: что же мы создали, какое общество мы построили? Общество, которое радикально расходится с идеалами социализма, да и вообще с любыми теоретически вычисленными типами обществ. «Ранний социализм», «казарменный социализм», «деформированный социализм» — слов уже много, понятия пока нет.
А «третий мир» и «третьемироведение»? Кончилась эйфория по поводу «социалистической ориентации». Начались споры. И, кстати, они показывают, что под железобетонными догматическими перекрытиями — и это относится не только к «третьемироведению» — живет, рвется на свободу мысль, та самая мысль, которая, по мнению Гегеля, прекрасна даже у злодея…
Жизнь разошлась с теорией, и попытки реанимировать традиционные воззрения обречены на провал. Окружающий нас мир, социум стали гораздо сложнее, «хитрее», многомернее, чем мы привыкли считать.
Я оптимист. Я уверен, что если и когда «наш» марксизм перестанет быть мальчиком на побегушках у политиканов и политиков, он выйдет из кризиса и превратится из догмы в науку. Но для этого мало «вернуться» к подлинному Марксу или подлинному Ленину.
