— Точно, Тугелькан на неделю закрылся, — подтвердил Короедов. — У нас на складе двадцать тонн черешни для них лежало, а аэропорт закрыт. Черешня забродила, пришлось выбрасывать.
— Вы здесь посидите, а я в садик за сыном сбегаю, — сказала Женя.
— Ваня, знаешь, какая мне мысль сейчас в голову пришла? — проводив ее взглядом, сказал Короедов. — Чего бы тебе с ней не сойтись, а? Баба она что надо.
— Ты это серьезно? — прищурив глаза, проговорил Бакшеев.
— Вполне.
— Мне кажется, для того, чтобы сходиться и жить, нужно любить.
— Ты скажи, как заговорил! — засмеялся Короедов. — Как в старых романах. А я тебе вот что скажу: все они одинаковы. Мы сами выдумываем себе болезнь, потом маемся. А все оттого, что чего-то ждем. Я вот ничего не жду и доволен.
— Брось притворяться, — сказал Мордовии. — Хотел бы я на тебя посмотреть, если б тебя жена бросила. А ведь может.
— Моя? Никогда! — быстро ответил Короедов.
— А это почему?
— Она меня любит.
— Ну вот и договорились, — засмеялся Бакшеев. — Нужна-то, оказывается, самая малость.
В конце лета пришло Ивану из деревни письмо от матери. Прочитал его Иван, решил съездить к ней. Собрался за полчаса, запер дом и еще через полчаса был уже на железнодорожном вокзале.
В вагоне народу было немного. Бакшеев попросил проводницу разбудить его перед Куйтуном, забрался на верхнюю полку и уснул…
— …Тебе, Иван Михайлович, как опытному пилоту, разрешаем посадки прямо на балконы. Знаем, не подведешь, — сказал управдом. И поставил в трудовую книжку печать, разрешающую делать посадки на балконы.
Хорошо стало Ивану, не жизнь — малина. Соберет свою слесарную сумку — и полетел. По дороге к Лидии залетит. Постоит под окнами немного и дальше полетит. В один из таких полетов попал Бакшеев к Заикину.
— Скажи, а ты в телевизорах разбираешься? — неожиданно спросил Заикин.
— А что с ним?
— Не знаю, вырубился что-то.
Телевизор стоял посреди книжных полок, которые закрывали всю стенку. Иван оглядел корешки книг — все это была техническая литература, в основном по конструкции самолетов. Он попытался вспомнить, какие из них читал, и тут же с неприятным для себя чувством отметил: книги были ему незнакомы.
Бакшеев вскрыл телевизор, заменил сгоревший предохранитель, Заикин стал совать ему деньги, и в это время на экране показалась Лидия, а за ней Рогов.
— Здравствуй, Ванечка, — сказала она. — Ты это что как мальчишка под окнами моими торчишь? А? Товарищ Ротов, заберите у него свидетельство, чтоб не пугал народ.
— Придется забрать, — глухо сказал Ротов. — Инструкции нарушает. Тут мы его хотели начальником аэропорта в Тугелькане послать. Фонарев больно настаивал. Да, видно, нельзя доверять ему. Прошу свидетельство.
— А это ты видел? — Бакшеев по привычке хотел показать кукиш, но, увидев, что Ротов направляется к нему, выскочил на балкон, прицепил себя к планеру и ринулся вниз. Что-то загрохотало, толкнуло его в спину, и Бакшеев проснулся. В купе стояла проводница и громко говорила:
— Куйтун, через двадцать минут прибываем.
«Кому что мнится, то и снится, — подумал Бакшеев, разминая затекшую руку. — Рассказать — со смеху помрут».
Он глянул в окно, за стеклом стояла густая стена тумана, лишь по набегавшим время от времени столбам да металлическому шороху и перестуку колес он догадался, что поезд еще движется, подбирается к станции. Иван, вытащив из-под подушки полотенце, пошел умываться.
Наконец поезд остановился. Иван спрыгнул на землю. Где-то впереди — глухо, будто из-под земли — прогудел электровоз, обдавая сыростью, покатили мимо вагоны. Едва угадывая дорогу, Бакшеев пошел на автостанцию. Дорога шла под гору, туман в низине стоял такой, хоть ножом режь. Минут через двадцать он был на автостанции. Возле щита с расписанием толпился народ. По старой привычке Бакшеев стал искать знакомых, но их не оказалось. Ему вспомнилось, что раньше он ездил отсюда домой на такси. Хотя особой надобности в этом не было, но любил Иван показать себя. Такси стояли и сейчас, прокалывая туман зелеными глазками. Бакшеев скользнул по ним взглядом: тридцать километров туда, тридцать обратно — дороговато. Автобус шел где-то к обеду. Постояв немного, Иван решил идти пешком. Поплутав среди улиц, выбрался за город, а там дорога пошла в гору, показывая себя метров на десять, ну от силы пятнадцать. Через километр Иван свернул на тропинку, параллельную основной дороге; идти по ней было удобнее.
Двадцать пять лет назад вот этой же дорогой шел он поступать в летное училище. Под рубахой шуршали завернутые в газету аттестат, заверенная фельдшером медицинская справка и характеристика из школы. Шел босиком, хотя за спиной в рюкзаке лежали ботинки: берег для города. «Лишь бы пройти комиссии и сдать экзамены» — эта мысль хоть и тревожила, но не омрачала дороги. Радостное, приподнятое чувство не покидало его. Среди полей грезились самолеты, и на сидящих вдоль дороги ворон он смотрел с веселой снисходительностью.
Через час туман стал редеть. Тихо и незаметно открылись глазу поля и перелески. А сверху, набирая силу, разрывая на клочки туман, пробивался солнечный свет. «Высота пятьдесят, видимость семьсот, — подумал Бакшеев. — Как раз по моему минимуму». Он высчитал в уме, за сколько секунд проскочил бы эти метры, получилось ровно семь секунд — глубоко вздохнуть и выдохнуть. В такие ж вот дни он, когда был инструктором, собирал летчиков и поднимался с ними в воздух — тренироваться. Теперь это позади. Все позади. После того как его списали на землю, в нем поселилось ощущение, что он что-то недоглядел там, в небе, что-то прошло мимо него, и, быть может, сейчас, когда он ходит по земле, оно открывается другим.
«Все проходит, — думал Иван, подходя к дому. — Каждый человек идет по дороге дважды: один раз вверх, потом вниз, обратно к тому, с чего начал, вот так, как и я сейчас…»
Мать встретила у ограды, заплакала:
— Хоть бы весточку с самолета спустил, что ли. Хорошо, Таня письмо напишет. Ребята вон где живут, и то каждый год проведывают.
Мать жила одна. Все разъехались, разлетелись. Старшая сестра осела в Новосибирске, младшая еще дальше — в Курске. Братья подались в другую сторону. Как ушли служить в армию, так и остались там: один в Хабаровске, другой — в Комсомольске.
— Да не мог вырваться — дела, — говорил виновато Бакшеев, обнимая сухонькие плечи матери.
— Знаю я твои дела, — грустно посматривала на него мать. — Ну да ничего, вовремя приехал. Картошку поможешь выкопать. С собой возьмешь, что ты там со своего огородика снимаешь? Приехал бы, нагреб да увез, а то улетишь и опять про все забудешь. Мне-то сейчас до тебя тяжело добираться. Устарела.
— А я уже не летаю, мама, — сказал Бакшеев и совсем неожиданно услышал в своем голосе забытый всхлип, как будто и шел сюда, чтоб поплакаться, как в детстве.
