Какого-либо широкого распространения концепции советских обществоведов в самих странах с революционно-авторитарными режимами не получили.
Для коммунистов и левых марксиствующих деятелей, близкой к ним молодежи, интеллигенции советский идеал начал тускнеть в 60-х годах, хотя для их собратьев на Западе крушение иллюзий началось со второй половины 50-х годов, точнее, с XX съезда КПСС. Жестокие реалии советской жизни и сталинского преступного прошлого доходили до коммунистов и других левых в странах Ближнего и Среднего Востока. Многие из них традиционно черпали марксистское вдохновение из западных источников. В 60–80-х годах на Западе уже непоправимо упал престиж Советского Союза как модели для подражания, интеллектуалы отворачивались от советской версии коммунизма, от своих компартий, некоторые – в пользу югославской, кубинской или китайской модели. Компартии искали свой, еврокоммунистический путь существования. Вместе с ними стали искать себе подходящие идеологические примеры и арабские, турецкие, иранские левые. Ортодоксальных коммунистов, ориентирующихся на СССР, потеснили и слева (маоисты, поклонники Маркузе, последователи Че Гевары), и справа (сторонники еврокоммунизма, демократического социализма, социал-демократии). Но пока ось общественно-политической жизни в странах Ближнего и Среднего Востока смещалась с конца 50-х до начала 70-х годов влево, у коммунистов оставались шансы для выживания и, возможно, для ограниченного укрепления своих позиций. Их положение осложнилось, когда обстановка начала радикально меняться в 70– 80-х годах, а они сами, как и советское руководство, остались в плену старых лозунгов.
Советская политика на Ближнем и Среднем Востоке, в которой государственные интересы (хотя, как правило, в идеологизированной форме) обычно преобладали, нередко ставила компартии в трудное положение. Коммунистам в египетском концлагере Абу Заабаль было трудно принять тезис об «объективно прогрессивном» характере советской помощи Египту и понять, почему в «Правде» появляется статья «Радость на берегах Нила», которую с удовольствием цитирует Каирское радио, в то время как коммунисты подвергаются в заключении унижениям и избиениям. Примерно так же реагировали коммунисты в Турции и Иране на расширение экономического и политического сотрудничества СССР с этими странами, а значит – с существовавшими там режимами.
Неоднозначный, а порой и противоречивый характер советской политики порождал внутрипартийные конфликты и способствовал многочисленным расколам в компартиях, хотя вряд ли можно считать, что был главной их причиной. В партиях появлялись соперничавшие группировки, стремившиеся к руководству, и при этом ярлыки типа «советский ревизионист» или «маоист» были скорее зашифрованными обвинениями в адрес друг друга, чем свидетельством реальных политических убеждений.
50–60-е годы говорили о, казалось бы, угасании роли ислама как политической силы на Ближнем и Среднем Востоке, хотя возрождение ислама в Турции, скрытая сила шиизма и шиитского духовенства в Иране, опора на ислам в монархиях Аравийского полуострова – все это должно было бы помешать исследователям делать столь категорические выводы. Однако даже такой видный исследователь Ближнего Востока, как Уолтер Лакер, писал в середине 50-х годов: «Ислам постепенно перестал быть серьезным соперником коммунизма в борьбе за души потенциальных и нынешних элит в странах Ближнего Востока»185.
Возрождение политизированного ислама для многих было неожиданным. Но это была реакция мусульманского общества на кризис либерально-буржуазных, буржуазно-авторитарных, традиционалистских, но также и революционно-авторитарных моделей политической системы.
К концу 60-х – началу 70-х годов на Ближнем и Среднем Востоке все яснее проявлялись неудачи господствовавших политических течений и идеологий, их политической, социальной и экономической практики. Естественно, что в разных арабских странах, а также в Иране и Турции это проявлялось на различном уровне и в различных формах. Раздробленность арабского мира, провалы всех попыток объединения лишь подчеркивали кризис панарабизма или общеарабского национализма. Великое единство, которое проповедовал Саты аль-Хусри, которое стало мечтой арабских радикалов в 50–60-х годах, не состоялось. Поражение 1967 года в войне с Израилем было поражением и арабского национализма. Националистические чувства после полууспеха 1973 года стали больше принимать характер странового или регионального национализма – египетского, сирийского, иракского, йеменского, магрибского.
В Иране национализм стал идеологией шахского режима – коррумпированного, прозападного, антиисламского и отторгаемого иранским обществом. Попытки возродить паниранизм, апеллируя к былой славе древних иранских империй, не находили отклика у глубоко религиозного иранского населения и тем более были чужды другим народам этой многонациональной страны.
Несколько иным было положение в Турции, где национализм оставался символом веры главных политических сил вплоть до марксиствующих леваков. Достаточно вспомнить волны националистических чувств в связи с событиями на Кипре. Но он был низведен с первых ролей в либерально-буржуазных и религиозных партиях. Национализм как идеология укрепления национального суверенитета Турции, сохранившейся на развалинах Османской империи, против правительств западных держав, сменился на более либеральный национализм защиты национальных прав, политических и экономических интересов страны, устремившейся к Западу с целью теснейшего с ним сотрудничества. Правда, этот же национализм становится жестким и порой беспощадным, когда он обращался против этнических меньшинств, особенно греков и курдов.
К началу 70-х годов в арабских странах от Алжира до Ирака и Южного Йемена арабский социализм не создал саморазвивающейся, нормально функционирующей экономической и социальной системы, и поэтому его политические, прежде всего государственные, структуры переживали перманентный кризис. Революционно-авторитарные эксперименты затормозили, исказили, но не остановили развития рыночных отношений, не смогли обеспечить достаточного национального согласия, несмотря на определенные успехи в обеспечении большего социального равенства. Нараставшая стагнация советского общества, уменьшение его социальных и экономических возможностей ставили под вопрос оправданность копирования элементов советской социально-политической и экономической модели.
Коммунизм, и раньше не являвшийся серьезной политической альтернативой, был оттеснен с авансцены политической жизни. По-прежнему он ассоциировался с Москвой и атеизмом, и ни то ни другое не было привлекательно ни для политических элит, ни для масс.
Однако капиталистическое развитие, которое шло в странах и с революционно-авторитарными, и с правонационалистическими, и с (нео)традиционалистскими режимами, создавало растущую напряженность в обществе.
Социальный статус широких слоев населения, а для многих и материальное положение, ухудшался в связи с развитием капитализма, идущего порой в уродливой, болезненной форме. Западное вмешательство, внедрение капиталистических отношений означали и наступление на морально-этические нормы, выработанные в рамках религиозных традиций. В этих условиях широкие слои населения находили в исламе форму протеста против навязываемого им извне образа жизни с его поклонением золотому тельцу, с дальнейшим углублением разрыва между богатыми и бедными.
