18 марта в воскресенье утром Андропов, Устинов и Громыко встретились на подмосковной даче в Заречье и откровенно обсудили все за и против ответственнейшего решения. Против было слишком много. Возможно, они связались с Л.И. Брежневым, который в субботу и воскресенье отдыхал в охотничьем хозяйстве Завидово. Больной и осторожный генеральный секретарь, видимо, не поддерживал решительных шагов.
На состоявшемся затем заседании политбюро лейтмотивом прозвучали уже другие слова Андропова: «Мы можем удержать революцию в Афганистане только с помощью своих штыков, а это совершенно недопустимо для нас. Мы не можем пойти на такой риск». Вмешательство в Афганистане отбросило бы назад все, что сделано для разрядки, отмечал Громыко. Устинов тоже выступил против ввода войск. А на следующем заседании 19 марта появился «сам» Брежнев и по бумажке зачитал, в частности, следующее: «…Не пристало нам сейчас (курсив мой. – А.В.) втягиваться в эту войну»242. На следующий день Косыгин только повторил эту позицию прилетевшему в Москву Тараки. Афганскому лидеру организовали краткую встречу с больным Брежневым, и тот говорил ему те же слова.
Роковое решение было отложено, хотя словечко «сейчас» стоило бы запомнить.
В апреле на базе развернутой (на 11 страницах) записки Андропова, Громыко, Устинова и Пономарева было принято постановление политбюро (№ П/149(XIV), где подтверждалась позиция не вводить войска. «Наше решение – воздержаться от удовлетворения просьбы руководства ДРА о переброске в Герат советских воинских частей, – говорилось в нем, – было совершенно правильным. Этой линии придерживаться и в случае новых антиправительственных выступлений, исключать возможности которых не приходится».
В записке содержался трезвый анализ афганской ситуации, раскрывались ошибки кабульских лидеров и перечислялись неизбежные негативные последствия военного вмешательства243.
А пока что грызня в руководстве НДПА усиливалась, повстанцы расширяли свои действия. Советская реакция на события была простой: вы, афганские лидеры, должны помириться, жить дружно и действовать сообща. В Москве просто не знали, что делать.
В начале лета 1979 года была создана Комиссия политбюро по Афганистану формально во главе с Громыко. Ее членами стали Андропов, Устинов и Пономарев. Громыко, однако, старался держаться отстраненно от афганских дел.
«Не впутывайте меня в эти дела, – высказался он как-то в своем близком кругу. – Революция пожирает собственных детей. Эту закономерность вывели французы еще в XVIII веке. И мешать этому бесполезно».
Поэтому председательские функции Андрей Андреевич исполнял чисто формально. А афганские дела творились келейно. Андропов – Устинов; Андропов – Пономарев. Громыко практически всегда соглашался со всем, что они решали. Потом это и утверждалось на заседании комиссии»244.
В Кабул дважды летал Б.Н. Пономарев. Более двух месяцев сидел в Афганистане заместитель министра обороны генерал И.Г. Павловский.
12 сентября 1979 года. Тараки, возвращаясь в Кабул из поездки в Гавану, где он принял участие в VI Конференции глав государств и правительств неприсоединившихся стран, сделал остановку в Москве. Его тепло встречал Брежнев.
Когда Тараки вернулся в Кабул, период двоевластия заканчивался. Опираясь прежде всего на армию и органы безопасности, Амин резко усилил свое влияние. Попытки советского посла и представителей других ведомств «помирить» двух лидеров столкнулись с их увертками. Тараки фактически сдал своих четырех сторонников-министров, на отставке и аресте которых настаивал Амин, и трое из них укрылись в советском представительстве.
14 сентября Тараки пригласил по телефону в свою резиденцию Амина. Опасаясь предательства, тот сначала отказался. Но Тараки сослался на присутствие в своем кабинете посла А.М. Пузанова и других советских представителей. Пузанов подтвердил это по телефону, фактически присоединившись к приглашению. В кабинете были представитель КГБ генерал-лейтенант Б.С. Иванов и главный военный советник генерал-лейтенант Л.П. Горелов, а также переводчик Д. Рюриков.
Амина во дворе встретил адъютант Тараки подполковник Тарун и направился впереди всех на второй этаж. За ним шли Амин и его личный охранник. Перед входом в кабинет Тараки стоявшая там охрана открыла огонь. Тарун был изрешечен пулями, охранник Амина ранен, а сам Амин успел убежать и уехать.
Кто организовал покушение? Сам Тараки? Нерешительный и «бесхребетный» президент вдруг пошел на крайние меры? Может быть. Его адъютант Тарун был личным другом Амина и как бы его агентом в окружении президента. Тараки, возможно, это знал и решил им пожертвовать?
Сам Амин организовал инсценировку покушения на себя через своих людей в охране Тараки? Может быть. Ведь он пропустил Таруна наверх, а сам шел, прикрытый телохранителем.
Решительные сторонники Тараки, которые знали, что им нечего терять, так как Амин уже отдал приказ их схватить? Они решили действовать через своих людей в охране президента? Тоже может быть.
Категорический ответ на все эти вопросы не будет дан никогда.
Конкретные последствия были предсказуемы. Армия по приказу Амина окружила резиденцию президента, его охрана не сопротивлялась, два его телохранителя сдались и исчезли навсегда, Тараки был лишен связи с внешним миром.
На следующий день собрался ЦК НДПА. Тараки «единодушно» был исключен из партии, снят со всех постов. Президентом стал Амин.
Советское руководство официально поздравило Амина с назначением. Но Брежнев обратился к нему с требованием сохранить жизнь Тараки. Однако через несколько дней он был задушен, а семья заключена в тюрьму.
Обычные традиции восточной деспотии…
Потом советский посол Пузанов в афганском официальном документе был объявлен соучастником покушения на Амина и вынужден был отправиться в Москву, где и стал «просто пенсионером». Его заменил бывший секретарь Татарского обкома и член ЦК КПСС Фикрят Ахмеджанович Табеев, которому предстояло пробыть на этом посту несколько лет.
До убийства самого Амина оставалось менее четырех месяцев.
Став неограниченным диктатором, Амин продолжал беспощадную чистку «парчамистов» и «халькистов» – сторонников Тараки в армии, органах безопасности, МВД, партии. Гражданская война продолжалась без особых успехов для той или иной стороны. Он чувствовал, что «советские товарищи» ему не доверяют, и рвался нанести визит в Москву, чтобы убедить «товарища Брежнева» в своей полной лояльности СССР. В Москву продолжали идти все новые просьбы о присылке войск, и СССР все больше вползал в афганскую западню: в декабре прислали «мусульманский батальон» для «охраны» нового президента, батальон охраны на авиабазу Баграм.
А сам Амин (кстати, по совету «советских товарищей») стал налаживать понимание с Пакистаном, отказываясь от крайних националистических требований. Он пытался добиться увеличения экономической помощи США и снизить накал напряженности в отношениях с Вашингтоном. В некоторых вопросах он и его сотрудники сопротивлялись довольно бестактному вмешательству советских советников в афганские дела. Осуществлялись контакты с вождями племен, с влиятельными мусульманскими деятелями. Амин не знал, что таким образом он подкреплял растущее убеждение советского руководства в его «двуличии», «неискренности», мало того – в том, что он якобы был (или стал) прямым американским агентом. Кроме того, он когда-то учился в США и, значит, мог быть «завербован».
