– Ага, думаю, так.
– Презрение к тебе, но не только. Еще и к монастырю. И, возможно, к монахиням и ко всему, что они олицетворяют. Теперь дальше… Гиена – падальщик. Она питается трупами других животных, хотя может и сама убивать добычу.
– Это отвратительно, но все же полезно, – заметил Малкольм.
– Да, верно. Я об этом не подумала. А еще гиена умеет смеяться.
– Правда?
– Да. Говорят же – «хохот гиены». На самом деле она, конечно, не смеется по-настоящему, просто издает звуки, похожие на смех.
– Хохот гиены, – повторил Малкольм. – Как крокодиловы слезы? Крокодил ведь тоже не плачет по-настоящему.
– То есть, лицемерит?
– Лицемерит, – кивнул Малкольм, наслаждаясь вкусом нового слова.
– А ее человек, ты говоришь, прятал лицо?
– Ну, по крайней мере, держался в тени.
– Расскажи мне про улыбку.
– А, да! Это самое странное! Он улыбнулся и подмигнул мне. Никто больше этого не видел. Он как будто хотел сказать: мы с тобой, знаем то, чего никто больше не знает. И это секрет. Только между нами. Но не… Знаете, бывают такие секреты, от которых жутко, или стыдно, или…
– А в этом, значит, ничего такого не было?
– Наоборот, это было здорово. По-дружески и даже весело. И знаете, мне самому сейчас трудно в это поверить, но он мне вроде как понравился.
– Но его гиена продолжала грызть свою лапу, – заметила Аста. – Я с нее глаз не спускала. И рана еще свежая, не зажила и кровоточит.
– И что это значит? – спросил Малкольм.
– Она… он… они теперь, наверное, очень уязвимы, – предположила доктор Релф. – Если она потеряет и вторую ногу, то совсем не сможет ходить. Ужасная ситуация.
– Но мне не показалось, что этот человек чего-то боится. Он выглядел так, словно его вообще ничего не волнует и не может испугать.
– Тебе не жалко его деймона?
– Нет, – отрезал Малкольм. – Я только рад. Если бы не это увечье, она была бы куда опаснее.
– Значит, этот человек вызывает у тебя неоднозначные чувства?
– Именно так.
– Но твои родители…
– Мама просто велела держаться от него подальше, а почему – не сказала. Папе явно очень не понравилось, что он пришел в бар, но повода выставить его не нашлось. И другим клиентам он тоже очень не понравился. Позже я спросил папу, и он сказал, что это плохой человек и больше он его в трактир не пустит. Вот только и папа не объяснил, что в нем такого плохого и что он натворил. По-моему, они все просто чувствуют, что он нехороший, но сами ничего толком не знают.
– А после ты его больше не видел?
– Да это все только позавчера было! Нет, не видел…
– Ну, посмотрим, что мне удастся выяснить, – сказала доктор Релф. – Как насчет книжек, которые ты брал на эту неделю?
– Та, что про символические картинки, оказалась сложная, – признался Малкольм. – Я мало что понял.
– Но ведь что-то все-таки понял?
– Ну… понял, что одни вещи могут обозначать другие.
– Это самое главное. Хорошо. Остальное – просто частности. Запомнить все значения символов на шкале алетиометра невозможно, – потому-то нам и нужны книги для толкования.
– Это как тайный язык?
– Да, именно так.
– А его кто-то изобрел? Или…
– Или его просто открыли? Это ты хотел спросить?
– Да, – с некоторым удивлением подтвердил Малкольм. – Ну так как? Придумали или открыли?
– Не все так просто, Малкольм. Давай рассмотрим для начала другой пример… совсем из другой области. Ты знаешь теорему Пифагора?
– Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов остальных двух сторон.
– Совершенно верно. И это правило работает с любым треугольником, какой ни возьмешь?
– Да.
– А до того, как Пифагор открыл его, оно тоже работало?
Малкольм задумался.
– Да, – решил он. – Наверняка.
– Значит, он не изобрел эту теорему. Он ее просто открыл.
– Да.
– Хорошо. А теперь давай возьмем один из символов алетиометра. Вот, например, улей с пчелами. Одно из его значений – сладость, другое – свет. Как ты думаешь, почему?
– Потому что мед сладкий. А…
– Из чего делают свечи?
– Из воска! Пчелиного воска!
– Правильно. Мы не знаем, кто первым обнаружил эти значения, но вот вопрос: эти ассоциации, эти связи по сходству, существовали до того, как этот человек открыл их, или нет? Он их изобрел или открыл?
Малкольм глубоко задумался.
– Но это не то же самое, – медленно проговорил он. – Потому что теорему Пифагора можно доказать. И тогда мы убедимся, что она верна. Но все эти штуки с пчелиным ульем – как вы их докажете? Связь, конечно, видна, но доказать ее нельзя…
– Хорошо, давай зайдем с другой стороны. Предположим, что человек, который создал алетиометр, хотел подобрать символ, выражающий понятия сладости и света. Мог ли он взять для этого что попало? Любой произвольный образ? Меч, например, или дельфина?
Малкольм подумал еще немного.
– На самом деле нет, – решил он. – Можно, конечно, напрячься и придумать сходство, но…
– Вот именно. В случае с ульем мы имеем дело с естественной связью, а в этих двух примерах – нет.
– Ага. Понятно.
– Ну так что, изобрели или открыли?
Малкольм снова погрузился в раздумья, а потом улыбнулся.
– Открыли! – заявил он.
– Ну, хорошо. Давай тогда попробуем вот как: можешь представить себе другой мир?
– Думаю, да.
– Мир, в котором не было Пифагора?
– Да.
– Будет его теорема работать в этом мире?
– Да! Она будет работать везде.
– А теперь представь себе мир, где живут такие же люди, как и мы, но нет пчел. Эти люди знакомы с понятиями сладости и света, но каким символом они могли бы их обозначить?
– Ну… думаю, они нашли бы что-то другое. Может, обозначили бы сладость сахаром, а свет – чем-нибудь еще. Например, солнцем.
– Отлично. А теперь представь себе еще один мир – такой, где пчелы есть, но людей нет. Как по-твоему, сохранится ли в этом мире связь между ульем и понятиями сладости и света?
– Ну, связь, конечно, будет… только у нас, в нашей голове. Но не там, не в том мире. А впрочем… Если мы можем вообразить себе такой мир, то можем увидеть и эту связь, даже если там ее увидеть некому.
