Ее деймон-галка сидел у нее на плече. Он поглядел на Малкольма, а потом тоже отвернулся.
– Я немножко с ним… поболтала, – тихо сказала Элис.
– Когда это?
– Прошлой ночью, в Иерихоне. Он расспрашивал о ребенке в монастыре, о монахинях, обо всем об этом…
– О чем – обо всем? Ты про что?
– Он сказал, что он – отец ребенка.
– Вранье! Ее отец – лорд Азриэл! Уж я-то знаю.
– А он сказал, что он, и ему, мол, интересно, в безопасности ли она в монастыре, запирают ли они двери на ночь…
– Что?!
– И сколько там вообще монахинь, вот так-то.
– А имя свое он тебе сказал?
– Жерар его звать. Жерар Боннвиль.
– Он сказал, зачем ему знать про монахинь и про ребенка?
– Нет. Мы с ним не только об этом говорили. Но… не знаю… у меня такое странное чувство. И его деймон все время глодал свою покалеченную ногу. Но вообще он приятный. Рыбы с картошкой мне купил.
– Он был один?
– Ага.
– А ты? С тобой кто-нибудь был?
– А что если был?
– Он мог специально для них так говорить.
– Да нет, одна я была.
Малкольм не знал, что еще спросить. Было очень важно разузнать о загадочном человеке все, что только можно, но у мальчика просто не хватило воображения: он никак не мог взять в толк, что взрослому мужчине может понадобиться от одинокой девушки глухой ночью… или что между ними может произойти. И с чего это вдруг Элис покраснела, он тоже не понимал.
– А твой деймон с гиеной поговорить не пробовал? – спросил он, наконец.
– Пробовал, да только она ничего не сказала.
Элис опустила глаза и сунула руки в воду. В кухню вошла вернувшаяся из бара мама. Малкольм понес в зал чистые стаканы, и момент тут же был упущен.
Но когда Элис покончила с утренней работой и уже надевала пальто, чтобы уйти, Малкольм увидел это, улизнул из трактира и догнал ее на крыльце.
– Элис, погоди!
– Ну, чего тебе еще?
– Этот человек… с гиеной…
– Забудь о нем. Зря я тебе сказала.
– Меня о нем кое-кто предупреждал.
– Кто?
– Один цыган. Он сказал ни в коем случае к нему не приближаться.
– Почему?
– Вот не знаю. Но он очень серьезно говорил. Если ты вдруг его снова увидишь, Боннвиля этого, ты мне скажешь потом, о чем он с тобой разговаривал?
– Не твое это дело. Не надо было тебе рассказывать.
– Я за монахинь беспокоюсь, понимаешь? Я знаю, что они очень беспокоятся насчет безопасности… Они мне сами сказали. Даже ставни новые у себя ставят, покрепче. Так что если этот Боннвиль все пытается о них разузнать…
– Я тебе говорила, он приятный человек. Может он хочет им помочь?
– Дело в том, что на днях он приходил сюда, в бар. И просидел целый вечер один. Люди даже ходить мимо него не хотели, будто боялись. Отец сказал, что если тот еще заявится, так он его на порог не пустит. Мол, нечего посетителей распугивать. Что-то они про него знают – то ли он в тюрьме сидел, то ли еще что… И еще цыган этот строго-настрого меня о нем предупреждал.
– А меня не предупреждал.
– Ну, все-таки, если ты его еще увидишь, скажешь мне?
– Скажу, наверное.
– Особенно если он про ребенка спрашивать станет.
– Да чего ты так беспокоишься-то об этом ребенке?
– Потому что она ребенок. И защитить ее, кроме монахинь, некому.
– А ты, значит, такой защитник выискался, да? Будешь спасать малышку от большого злого дядьки?
– Так ты мне скажешь?
– Говорю же, да! И хватит об этом.
Она развернулась и зашагала прочь в жидком свете полуденного солнца.
Во второй половине дня Малкольм отправился в сарай, чтобы изучить все усовершенствования «Прекрасной дикарки». Защелки для планшира оказались простыми в обращении и надежными, а брезент из угольного шелка – легким и непромокаемым, как и обещал мистер Корам (Малкольм все проверил). И водянисто-зеленый, как раз под цвет реки и самой лодки. Если его как следует натянуть, Малкольм вместе с каноэ станут почти невидимыми.
Течение в этот день было очень сильное, так что он решил не выводить лодку на воду, чтобы попробовать, как скользит заново выкрашенная лодка, но кончики пальцев, которыми он пробежал по борту, сказали ему достаточно – это подарок так подарок!
Никаких других сюрпризов Малкольм не обнаружил, так что он просто набросил на лодку старый брезент и хорошенько закрепил его колышками.
– Может снова дождь пойти, – объяснил он Асте.
Впрочем, на небе не было ни облачка. Холодное солнце светило весь день, а на закате небо окрасилось алым, предвещая и назавтра ясную погоду. Иза чистого неба Вечер выдался холоднющий, и в «Форели» впервые за много недель народу было мало. Мама решила не жарить баранью ногу и не печь сразу несколько пирогов, потому что их все равно не съедят. Тем, кто успеет к ужину, вполне хватит ветчины и яиц да жареной картошки, а тем, кто нет – хлеба с маслом.
Посетителей было раз-два и обчелся, но помощник бармена Фрэнк все равно заступил на вахту – вдруг кто-нибудь еще подвалит, так что Малкольм с мамой и папой спокойно уселись на кухне ужинать.
– Можем и эту холодную картошку доесть. Будешь еще, Редж?
– А как же! Только пожарь ее.
– Малкольм?
– Я тоже буду.
Картошка отправилась на сковороду, и тут же принялась скворчать и плеваться жиром, так, что у Малкольма слюнки потекли. Он сидел за столом рядом с родителями, ни о чем не думал, наслаждаясь теплом и запахом еды, и был совершенно счастлив.
Вдруг он понял, что мама о чем-то у него спрашивает.
– Чего?
– Еще раз, да повежливее.
– Ой. Прости, что?
– Так-то лучше.
– Мальчик витает в облаках, – заметил отец.
– Я спросила, о чем это вы с Элис сегодня разговаривали?
– Он разговаривал с Элис? – удивился мистер Полстед. – Я думал, у них пакт о неразговорчивости.
– Да так, ни о чем особенном, – пожал плечами Малкольм.
– Целых пять минут с ней на крыльце болтал, когда она уходила. Так-таки и ни о чем?
– Ну… не совсем, – признался Малкольм, смутившись.
Ему не хотелось ничего скрывать от родителей, но они обычно его ни о чем и не спрашивали больше одного раза и вполне довольствовались уклончивыми ответами. А тут выдался свободный вечер, и тема его разговоров с Элис вдруг стала им интересна.
