И расправился с яичницей в два счета.
Лира смеялась. Женщина подхватила ее на руки, подняла над головой и засмеялась вместе с ней. Пан снова стал бабочкой, белоснежной и легкой, и заплясал в воздухе с остальными. На сей раз у него все получилось, но Малкольм, глядя на них, вдруг подумал: «А что если ее деймон – не одна бабочка, а все они?»
От этой мысли его бросило в дрожь.
Элис протянула ему ломоть хлеба. Тот оказался свежим и мягким – совсем не то, что черствый кирпич, об который Малкольм едва не обломал зубы в пещере. И на вкус просто был восхитительным, ничего вкуснее он за всю свою жизнь не ел.
– Простите, мисс, а как вас зовут? – спросил он, покончив с хлебом.
– Диания, – ответила женщина.
– Диана?
– Нет, Диания.
– А-а. А скажите… м-м-м… сколько еще отсюда до Лондона?
– О, много-много миль.
– Но ведь до Лондона ближе, чем до Оксфорда?
– Смотря каким путем. По земным дорогам – да, быть может, и ближе. Но все дороги Альбиона нынче ушли под воду, а пути, что ведут по воде, изменились. Что до воздушных путей, то разницы нет: мы как раз посредине.
Малкольм посмотрел на Элис, но ничего не смог прочесть на ее лице.
– Воздушные пути? – переспросил он Дианию. – Неужели у вас тут есть дирижабль? Или гирокоптер?
– Дирижабли! Гирокоптеры! – воскликнула та со смехом и, подбросив Лиру в воздух, заставила и ее рассмеяться. – Да кому они нужны, эти дирижабли? Такие шумные, такие неуклюжие!
– Но вы же не… то есть…
– Знаешь, Ричард, если считать с той минуты, как ты проснулся, мы с тобой знакомы всего полчаса, но я уже могу сказать, что для такого юного мальчика у тебя необычайно приземленный ум.
– Что это значит?
– То, что ты мыслишь очень буквально. Так понятнее?
Малкольму совершенно не хотелось с ней спорить. К тому же, быть может, она и права. Он еще не очень хорошо себя знал, а эта женщина – взрослая, ей виднее.
– А это плохо? – осторожно спросил он.
– Смотря для кого. Для механика, например, вовсе не плохо. Наоборот, очень хорошо, если ты, конечно, хочешь стать механиком.
– Ну, я бы не отказался.
– Тогда и беспокоиться не о чем.
Элис внимательно следила за их диалогом. На этом месте она прищурилась и слегка нахмурила лоб.
– Пойду посмотрю, как там каноэ, – сказал Малкольм.
«Прекрасная дикарка» уютно покачивалась на воде, уже утомившейся от своей ярости, и теперь бежавшей ровным потоком – быстрее, чем Темза близ Порт-Медоу, но не намного. Казалось, так она теперь и будет течь всегда.
Малкольм тщательно проверил каноэ, ощупал каждый дюйм от носа до кормы. Он делал это медленнее, чем обычно, и, приложив ладони к очередному участку, надолго замирал. На сердце у него было тяжело, а прикосновения к лодке успокаивали. В конце концов, он убедился, что все в полном порядке: лодка цела и совершенно сухая внутри, а рюкзак Боннвиля все так же надежно спрятан под сиденьем.
Рюкзак!..
Малкольм вытащил его из-под скамьи.
– Хочешь открыть? – спросила Аста.
– А ты как думаешь, стоит?
– Ну, сначала я думала, если его тело найдут, то этот рюкзак может оказаться уликой, – заметила она.
– Уликой против нас…
– Вот именно. Но потом я подумала: ведь мы же могли подобрать его где угодно. Просто найти на берегу, например.
– Ага. Он ужасно тяжелый.
– Может, там золотые слитки. Давай, открывай.
Рюкзак был старый, потрепанный, из зеленой холстины с кожаными заплатками по углам и по швам и с застежками из потускневшей меди. Малкольм расстегнул их и откинул верхний клапан. Наверху лежал темно-синий шерстяной свитер, пропахший моторным маслом и курительным листом.
– О, свитер! – воскликнул Малкольм. – Жаль, что мы его раньше не нашли. Мог бы пригодиться.
– Ну, теперь мы знаем, что он есть. Давай дальше.
Отложив свитер на траву, он снова полез в рюкзак. Там, одна на другой, лежали пять картонных папок, помятых, изрядно потертых и под завязку набитых бумагами.
– Теперь понятно, почему он был такой тяжелый, – проворчал Малкольм.
Он вытащил первую папку и открыл ее. Страницы были исписаны черной убористой скорописью, по-французски; разобрать было трудно, но Малкольму показалось, что это какие-то пространные рассуждения по математике.
– Смотри, а это похоже на карту какого-то здания, – заметила Аста.
На одной из страниц действительно оказалось что-то вроде карты или плана: комнаты, коридоры, двери… Пояснения тоже были на французском, но уже другим почерком. Малкольм не понимал ни слова. Под этим листком обнаружилось еще несколько похожих – возможно, другие этажи того же здания.
Он собрал бумаги обратно в папку и взялся за следующую.
– О, а тут по-английски! – обрадовался он.
– Ну, он же все-таки был англичанин. Или нет?
– Боннвиль? По-моему, француз. Эй, смотри-ка!
Первая, титульная страница оказалась машинописной, и Малкольм прочел: «Анализ некоторых философских выводов из теории поля Русакова. Жерар Боннвиль, доктор философии».
– Поле Русакова! – вскричал Малкольм. – Мы были правы! Он о нем знал!
– И он, оказывается, был доктором философии. Как доктор Релф. Надо бы отвезти все это ей.
– Да, – согласился он. – Если мы когда-нибудь…
– А что там еще в папке?
Малкольм перелистал страницы. Плотный машинописный текст перемежался уравнениями с какими-то странными математическими символами, которые Малкольм видел впервые в жизни; нечего было и надеяться, что он во всем этом разберется. Он вздохнул и вернулся к началу:
Вслед за открытием поля Русакова и поразительным, но неоспоримым откровением о том, что мы более не вправе рассматривать сознание исключительно как функцию человеческого мозга, многие исследователи и организации бросили все свои силы на поиски частицы, связанной с упомянутым полем, но труды их до сих пор так и не принесли сколько-нибудь заметного результата. В настоящей работе я намереваюсь предложить методологию…
– Оставим на потом, – сказал Малкольм. – Но вот увидишь, это будет интересно.
– А что там еще есть?
В третьей, четвертой и пятой папках бумаги оказались совершенно неудобочитаемые: мешанина из букв, цифр и символов, не похожая ни на один человеческий язык.
– Должно быть, это шифр, – догадался Малкольм. – Доктор Релф и эти ее «Оукли-стрит» наверняка в нем разберутся.
