Рядом с ней бесшумно появился официант в накрахмаленной белой рубашке. Он поклонился с утонченной заботливостью:
– Еще супу, мадам?
Его голова сияла в свете лампы. Посередине лысого черепа спадала прядь распущенных белых волос, словно лошадиная грива. Лебедева просветлела лицом:
– Как это приятно – встретить соотечественника! Спасибо, нет, дорогой.
Мадам Лебедева улыбнулась с выверенным, зрелым, холодным обаянием. Она репетировала эту улыбку перед зеркалом дни напролет.
– У меня такая хрупкая конституция. А вот Марья наверняка захочет еще миску вашей неотразимой ухи. Люди такие крепкие существа. Что это так благоухает в бульоне – осетр?
– Превосходное обоняние, Мадам. Наш шеф шлет свои комплименты по случаю вашего разрешения от бремени в прошлый вторник. В следующем сезоне пеликаны определенно произведут фурор.
Лебедева нахмурилась. Официант с тусклыми глазами, полными предвкушения, обратил свое внимание на Марью. Марья не хотела больше рыбного супа, хотя и оценила тонкий солоноватый вкус бульона, щедро приправленного укропом. Она совершенно насытилась, но ей было приятно осчастливить Мадам Лебедеву, а та была счастлива, когда могла покомандовать другими.
Официант склонился, чтобы говорить с ними по-приятельски. От него исходил запах морозной сосновой смолы.
– Если товарищу Моревне интересно, я и сам работал над одним маленьким колдовством, которое ей может понравиться. Пустячок, ничего особенного, – промурлыкал он, прежде чем Марья успела что-либо сказать. – Но, если вам понравится, может, вы могли бы замолвить словечко Царю?
– Я… я вряд ли смогу оценить. Мне совсем ничего не известно о волшебных делах.
– Марья, – прошептала Лебедева, – ты же знаешь, как это делается. Мы же с тобой все записывали, когда были в Москве.
– Да, но в Москве такие кафе устраивают для литераторов.
Лебедева и официант выглядели озадаченными, смущенные тем, что их поймали на незнании, но в то же время и обрадованными, что могут получить информацию из первых рук.
– Для писателей, – подсказала Марья.
Разговаривать с обитателями Буяна – все равно что ходить по тонкому льду, – они могли быть сколь угодно обходительными в разговоре, но в любой момент Марья неожиданно могла провалиться в полынью совершенно чуждых представлений, изумленная тем, чего еще они могут не знать.
– Романисты, поэты, драматурги.
Лебедева затянулась сигаретой, которая, похоже, не уменьшалась, хотя пепла с нее сыпалось что снегу.
– О, как это очаровательно звучит! Они что, вроде чародеев?
– Нет, нет, они рассказывают истории. Я имела в виду – записывают, – Марья схватилась за чашку с чаем, чтобы выиграть минутку для раздумий.
Буяниты отличались неутолимой жаждой до информации о мире людей, и все, что Марья им рассказывала, тут же становилось безумно модным, распространялось со скоростью слухов. Ей следовало быть осторожной.
– Драматурги описывают истории, в которых играют другие люди. Они запоминают историю и притворяются, что они героини или злодеи в этой истории. Поэты пишут в рифму, как в песнях. – Марья внезапно усмехнулась. Она прикрыла глаза и начала читать наизусть. Слова возвращались к ней, как старые добрые друзья:
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою-ягой
Идет, бредет сама собой;
Там царь Кощей над златом чахнет…
Официант засунул салфетку под мышку и бурно зааплодировал. Лебедева тоже хлопнула в ладоши.
– О, превосходно! Это про нас! Как приятно, что нас знают!
Ободрившись, Марья продолжала:
– Романист пишет как бы длинную историю, в которой… множество историй поменьше, и еще мотивы, символы. Иногда эти истории происходили на самом деле, а иногда и нет.
Официант наморщил свой прелестный носик:
– Зачем рассказывать истории, которых на самом деле не происходило? Вот поэзия – это конкретно, честно, не пустые фантазии, а отчет с проверенными сведениями.
Марья в задумчивости хлебнула ложку супа:
– Я думаю, потому, что скучно все время рассказывать истории о том, что люди просто рождаются, женятся и умирают. Поэтому к истории добавляют странные вещи, чтобы сделать ее интересней, когда кто-то родился, радостней, когда кто-то женился, печальнее, когда кто-то умер.
Лебедева щелкнула пальцами.
– Это как врать! – воскликнула она. – Ну это-то мы понимаем! Чем больше ложь, тем счастливей лжец.
– Да, немного как ложь, но… – Марья заговорщически наклонилась к ним. Просто не могла удержаться, насколько ей нравилось обладать особым знанием, быть признанным авторитетом. Видеть, что ее мнение становится фактом. К тому же, чем дольше она жила, ела, пила и спала в Буяне, тем лучше она училась объяснять своим товарищам так, чтобы они ее понимали. – Но знаете, черноволосый волшебник с пышными усами наложил на Москву проклятие, и на Петроград тоже, так что никто теперь не может рассказать правды, не приврав. Если романист напишет историю, в которой все как на самом деле, никто ему не поверит, и его могут даже наказать за пропаганду. Но если он напишет книгу, полную врак обо всем на свете, и совсем немного правды, спрятанной среди них, то его будут славить как народного героя, предоставят место в писательском кафе, подадут вино и уху, и даже платы не возьмут ни за что. Предоставят бесплатно дачу на лето и устроят праздник. Волшебник с пышными усами ему даже медаль даст.
Официант присвистнул:
– Вот это проклятие что надо. Я бы пожал руку этому волшебнику и угостил бы его парой рюмок водки.
– Кто-то должен написать роман обо мне, – надменно произнесла Лебедева. – Мне дела нет, будут ли они врать, чтобы сделать его поинтереснее, если ложь будет умелой, а роман полон поцелуев и дерзких побегов с отдельными случаями жестокости. Терпеть не могу неумелых лжецов.
– Какое-то время, – сказала Марья Моревна, – я думала, что смогу стать вроде писателя. Я шагала по утрам в школу и читала стихи, представляя, смогу ли я быть как мужчины и женщины в чайных не для всех. Есть ли во мне история, глубоко внутри, которая ожидает пробуждения.
– Сомневаюсь, – фыркнула Лебедева. – Тебе еще надо поработать над своей ложью. Может, это потому, что ты так далеко от Петрограда? У проклятий ограниченные возможности, географически говоря. Честность – это такая скверная привычка, моя дорогая, как грызть ногти.
В этот момент круглое окно кафе, сделанное из глаза кита, слегка задрожало.
– Может, ты выбрала для чтения неудачное стихотворение, любовь моя? – спросила Мадам Лебедева, позволив себе в конце концов отхлебнуть декадентское количество бледно-зеленого супа. Глаза ее закрылись в знак исключительного удовлетворения. Официант заспешил, внезапно озаботившись столом в дальнем конце комнаты.
