– Я же тебе говорил – у нее нет рта, чтобы предать тебя.
Марья глубоко задумалась. Она хотела бы, чтобы все было так легко. Чтобы ей помогли. Как приятно, когда тебе помогают. Но голос Мадам Лебедевой все еще звучал у нее в голове – время от времени, моя дорогая сестра, надо делать что-то самой.
– Задание – это не побрякушка, задание – это ступа, – вздохнула она наконец. – Отвези меня в башню, Волчья Ягода. И все на этом. Я должна сама найти способ.
Молча ехали они по Скороходной дороге, тянувшейся позади черной лентой с огромным медальоном луны, скользящим по ее середине.
– Волчья Ягода, можно тебя спросить напоследок?
Большой конь вздохнул:
– У тебя вопросов как овса в торбе, Марья.
– Я говорила с домовыми, с лешим, с самим Змеем Горынычем, и все они считают себя преданными делу Партии, любят ее, словно мать. Они все время напоминают мне лозунги из моего детства, и глаза их при этом аж горят. И все же Кощей живет в своем большом дворце, а Лебедева копит свои ночные кремы и камеи и ценит свое происхождение. Маленькие люди бьются за то, чтобы с гордостью носить знаки отличия на груди, чтобы агитировать и крепить ряды, а большие люди живут, как всегда жили, как драконы, как цари. Как это может быть?
Волчья Ягода подумал:
– А в твоем мире разве не так?
– Думаю, что так, но это никому не нравится. Когда несправедливость выходит наружу, мы выходим на демонстрации и устраиваем гражданскую войну.
Жеребец фыркнул, и его дыхание заклубилось на холоде:
– В этом, Марья Моревна, мы лучше вас. Нам одинаково по сердцу и идеалы Партии, и наше богатство. До вашего народа нам дела не больше, чем до бедных родственников. Для чёрта лицемерие – что-то вроде салонной игры, как шарады. Такое прекрасное развлечение, что, когда вечер окончен, мы просто животы надрываем от смеха.
* * *
Света Марья не зажигала. Она с любовью осматривала свою красную комнату, которую луна и ночные тени сделали черной. Проводила рукой по своим вещам – по парчовому креслу, по кровати с пологом, полной шелковистых длинных мехов, по серебряному письменному столу, по огненному перу жар-птицы, приглушенно светящемуся, будто во сне. Где-то там птица скучает по нему. Внезапно Марья пожалела, что никогда не написала ничего за этим столом – хотя бы письма домой или сестрам при их замужних домашних очагах. Даже стихотворения. Пусть с безнадежно поникшим сердцем, но пальцы ее, ловкие, целеустремленные, нащупали туалетный столик с высоким зеркалом, уставленный баночками, коробочками и щетками, которые Лебедева дарила ей на каждый праздник вместе с каллиграфически подписанными карточками. Эти карточки как раз и отвращали ее от вступления в мир взрослых женщин с их тайными привилегиями.
Марья Моревна легко, будто во сне, села у зеркала. Руки ее запорхали над россыпью косметики, будто она играла на клавесине. Баночки налились цветами, от которых сердце ее воспрянуло, – витки нетронутых кремов цвета бычьей крови, павлиньего хвоста, розовые, будто лапки котенка.
Я должна быть красной, как мясник, как камень ступы, подумала она, перебирая воспоминания о туалете Лебедевой, словно карточки, – как она это делала, движения ее бледных рук, порядок, в каком мавка раскрашивала свое лицо. Сначала тяжелой пуховкой из овчины замести щеки и брови пудрой, точно снегом. Потом подвести глаза. Марья выбрала крошечный резной горшочек с золотым пигментом, как у святых на иконах. Тени наложила серебром, ощущая его прохладную и шелковистую влажность на коже век. Затем она взяла тонкую кисточку из щетины кабана и погрузила ее в алый сердоликовый порошок. Под надбровной дугой провела длинную красную линию, а над веками нарисовала темно-алую тень цвета крови, что собирается на дне сердца. Красный принуждает. Она пощипала щеки и втерла рубиново-бронзовый крем с блестками. Напоследок – в губы и рот, который Волчья Ягода назвал инструментом жизни. Среди полчища губных помад она нашла устрашающий осенний оттенок, подобный пламени умирающих листьев.
Марья осмотрела отражение в зеркале – все еще себя, но уже в полном облачении, повзрослевшую и внушающую страх. Все было не так безупречно, как если бы это сделала Лебедева. Лицо ее получилось слегка исступленным, слегка изнуренным, линии вокруг глаз кривые, цвета казались слишком яркими и недостаточно тонко сочетались, будто все это намалевала трясущимися руками подслеповатая старуха. Марья подняла руки и собрала свои длинные черные волосы в беспощадно тугой узел, такой тугой, что на коже проступили крошечные капли крови от заколок, что его скрепляли. Этой ночью, когда луна на небе висела так высоко и вокруг нее было так тихо, она вспомнила все остальное словно стихотворение, выученное назубок. При свете дня, пересмеиваясь с Наганей, она бы не смогла такого представить. Тяжело обступившая ночь направляла ее, подсказывала выбор. Она подошла к шкафу и вытащила кожаный передник, который остался у нее с того лета, когда Зёма решил, что руки у нее слишком слабые, и учил ее как выковать кочергу для камина из раскаленного пузырящегося железа. Фартук казался очень тяжелым, она сгибалась под его тяжестью, лямки впивались в шею и талию. О, я об этом еще пожалею, подумала она, натягивая свою самую тяжелую черную шубу и застегивая ее поверх передника. В карманы она набрала сухих утиных костей с последнего ужина, остатки которого так и валялись на подносе из слоновой кости. Шею она мазнула ароматической смолой, а потом плеснула на нее же водки из хрустального графина.
Марья Моревна не хотела снова смотреть на себя в зеркало. Она боялась того, что ожидает ее по ту сторону зеркального стекла. Собравшись, она подняла глаза. Как широка ее грудь – это неожиданно; как темны и крепки ее плечи! Как мех ласкает ее бледный подбородок, как сурово выглядят ее волосы и темные губы!
– Я Марья Моревна, дочь двенадцати матерей, и меня невозможно отвергнуть, – прошептала она девушке в зеркале.
* * *
Далеко внизу, на заснеженной улице, нетерпеливо выпуская пар в ночной воздух, ждала красная ступа.
Она втягивала черный воздух и урчала на свой необычный манер. Черный пестик медленно, с удовольствием вращался внутри чаши ступы. А! Запах старых костей и бальзамирующего снадобья моей госпожи! Она запрыгала, возбудившись от ее приближения, протаптывая глубокие круги в снегу. А! Вот она – черная шуба и хлопающий черный фартук моей госпожи! Ступа начала кружиться в предвкушении. А! Вот он кровавый рот, только что покончил с очередным мужем, и это точно моя госпожа!
Тем не менее ступа нерешительно прыгала то вперед, то назад. Она учуяла под старыми костями и пролитой водкой еще и молодость, темная фигура казалась недостаточно крупной, а волосы были черными там, где положено быть седыми.
Темная, закутанная в меха фигура приближалась к озадаченной ступе. Не колеблясь ни секунды, она зарычала и шлепнула ступу по боку.
– Ну-ка, дай взобраться, кривая лоханка! – прорычала она низким и грубым голосом.
