Какое-то время Кощей молчал. Его бесстрастное лицо неподвижно застыло над ней.
– Не делай этого, брат, – вздохнула Баба Яга.
– Мою смерть хранит мясник в Ташкенте, – наконец сказал он. – Я оставил ее на его попечение, когда пошел за тобой. Она на конце иглы, что внутри яйца, что внутри утки, что внутри кошки, что внутри гуся, что внутри собаки, что внутри козы, что внутри коровы, а корова живет у мясника, очень любимая им и его детьми. Его сыновья ездят верхом на корове, в которой моя смерть, и лупят ее по холке.
Марья крепко поцеловала его, будто вытягивала из него правду, и мех ее шубы касался его подбородка.
Председатель Яга уселась обратно в кресло, закурила новую сигару и сплюнула.
– Думаю, что кто-то назвал бы это клятвами верности, – проворчала она, но при этом карга улыбалась, показывая коричневые зубы, все еще испачканные золотистым желтком. – У меня от свадеб несварение.
В комнате без окон поднялся холодный ветер. Он набирал силу, ходя по кругу, как скаковая лошадь, кружась и кружась, вороша карты и планы, вызывая мурашки на коже, дуя сильнее и быстрее, пока не завыл, набросившись на Марью Моревну, на Кощея и на Бабу Ягу без разбора, хватая их за одежду, волосы, сбивая дыхание. Кощей поднял руки, чтобы загородить свою новую жену. Баба Яга закатила глаза.
– Черт, – сказала она коротко, и ветер прекратился, оставив вместо себя белое молчание.
В комнате стоял некто, кого раньше не было. Его черные волосы спадали до пола. На нем была длинная серая ряса, а грудь сияла россыпью серебряного света, похожей на звезду. Веки его, такие длинные, что покрывали все тело, как епитрахиль, ресницами мели по полу. Он выставил вперед руки, протянув к ним длинные бесцветные пальцы.
– Поздравляю с бракосочетанием, брат, – проскрежетал он. Голос прозвучал издалека, будто слышался сквозь тройное стекло. – Я бы принес подарки, если бы пригласили, скота пригнал бы, перестрелку прекратили бы. – Он разгладил веки, словно лацканы.
– Но тебя не приглашали, Вий, – отрезала Баба Яга. – Потому что гость из тебя никакой. Ты, как водится, то все очаги затушишь, а то всех танцующих девушек превратишь в скелеты, когда никто еще и не разглядел их толком. Зачем тебя приглашать?
– Затем, что я прихожу на все свадьбы, Ночь, – промурлыкал Вий. – Смерть стоит за каждой невестой и каждым женихом. Даже когда они приносят свои клятвы, цветы вянут в их венках, волосы гниют на их головах. Рак, который они обнаружат только через тридцать лет, начинает медленно расти, уже поселившись в их желудках. Красота невесты начинает чернеть по краям, как только обручальное кольцо скользнет на ее палец. Сила жениха начинает убывать бесконечно малыми кусочками, когда он ее целует. Если прислушаетесь в церкви, услышите, как тихо тикают мои часы, медленно подвигая всех к могиле. Я держу их за руки, когда они гордо идут по очень короткой дороге к маразму и смерти. Все это так мило, до слез. Позволь мне расцеловать невесту в обе щеки, Жизнь. Позволь ощутить ее горячую кровь сквозь холодные веки.
– Она не про тебя, мой брат, – сказал Кощей.
– О? Так ты ее смерть тоже убрал, получается? Я помню, как ты это сделал со своей, фи, ну что за дрянь! – Марья заметила, что глазные яблоки под закрытыми веками повернулись к ней.
– Ну конечно нет, правда же, дитя? Я вижу, что смерть твоя расползается у тебя по груди, как грибы.
Рука Марьи невольно дотронулась до груди, пытаясь нащупать невидимые плоды смерти. Вий медленно протянул к ней пальцы, будто двигаясь под водой. Между грудей она почувствовала булавочный укол – не больно, но она будто попала на крючок, вся целиком, и теперь она знала, что Вий может двигать ею, когда пожелает. Он поймал ее за сердце, или за ее смерть, или за то и другое, и она трепетала под пряданием его пальцев в темном воздухе.
Марья и не думала никогда просить, чтобы из нее выдавили ее смерть. Просто не догадалась. Она старалась не двигаться, не поддаваться, но ее туловище корчилось и трепетало. Вий опустил руку и потряс отвратительной головой:
– Ничего личного. Ни для кого больше наш брат не вынимает свой скальпель. Только он живет вечно. Все прочие, так или иначе, – для меня. И Жизнь, этот старый тиран, знает, как обильна сейчас моя земля. Столько белых цветов. Столько мертвых после семнадцатого года. Насколько больше нас, чем вас. Скоро уже вам негде будет ступить, без того чтобы мои люди не заполонили все вокруг, не слизывали ваш пот, не впитывали ваше тепло. Так что, может, я все же приду на вашу свадьбу, девушка, а? Может, это я буду держать твой венец у серебряного алтаря, надевать каменное кольцо на тень твоего пальца, упиваться призраком твоей девственности. Я бы мог сражаться на поле битвы твоего живота. Мы могли бы поделить тебя, как землю, – между ним и мной.
Баба Яга почесала свою заплетенную бровь:
– Так как же ты умудрился нарушить уговор, Вий? Тебе нельзя в Буян, ты это знаешь. Есть между нами и двери, и собаки. Эти милые семейные сборища так неловки! В одной комнате сразу трое наших! Такого не случалось с… хм, я полагаю, со времен падения Константинополя. Нам пришлось немало потрудиться, чтобы держать тебя на отшибе, старый скелет. Это ранит, когда ты вот так вот игнорируешь наши желания. Конечно, старшие дети всегда доверху набиты собственными соплями.
Вий посмотрел на нее со странным выражением – что-то вроде любви и заботы, подумала Марья.
– А что будет с твоим скелетом, Ночка? Он тоже мне достанется, еще до конца столетия. Мы все будем вместе, одна семья, с одной главой.
Краешки улыбки Вия скрывались под его веками.
– Разрыв-трава, – прошипел он со злобным удовлетворением, – отпирает все замки. Как предусмотрительно было со стороны Марьи пойти и добыть ее для нас! Нет дурнее новобрачной, как говорится в старой сказке. И было это совсем нетрудно – послать солдат через границу по следу ее вонючего, гремящего и вопящего сердца, стащить ее с лошади, чтобы она не могла видеть, как мы вынюхиваем там же, где берданка. Двери Царства Жизни стоят открытыми, и даже сейчас мои товарищи вливаются, как вода, чтобы отпраздновать вашу свадьбу и принести наши дары к вашему порогу. Надеюсь, они вам понравятся. Мы теперь семья все-таки, Марья Моревна.
Вий учтиво поклонился, наморщив длинные веки. Прежде чем кто-либо успел слово молвить, он перегнулся в талии, сложился в огромного белого альбатроса и медленно выплыл на крыльях из двери вниз по черной лестнице. Марья оторвалась от своего новоиспеченного мужа и метнулась за Царем Смерти, следуя за бледно светящимся хвостовым оперением птицы, пока она с печальным одиноким кличем не выпорхнула через огромные резные ворота.
Перед Марьей протянулась Скороходная улица, усеянная серебром, как пролитой краской. Где бы серебро ни легло, оно шевелилось, въедаясь в камень до тех пор, пока он не испарялся. Пехотинцы с серебряными брызгами на груди маршировали вдоль домов, выбивая окна прикладами винтовок, окликая еле слышными голосами тех, кто внутри, протыкая штыками стены таверны, пока те не начинали кровоточить. Отовсюду неслись звуки битого стекла.
