Кощей Бессмертный просунул пальцы под изукрашенный ворот ее платья и умело разодрал его до самого подола. Самоцветы заскакали по полу. Марья закрыла глаза; ее тело выгнулось к нему – маленькое полосатое животное, в которое она превратилась, всегда голодное, всегда снедаемое бесконечным желанием. Вот этим, этим она еще и жива. Живой, сжигаемой страстью. В конце битвы эта стена, этот мужчина, эти цепи снова пробудили ее сердце.
– Тебе надо уйти с ним. Он сегодня ночью предложит тебе. Я бы предложил. Есть же причина, по которой они все уходят с Иванами. Я никогда не буду Иваном. Я никогда не смогу валяться с тобой на солнышке, как золотистый щенок. Я слишком стар для этого, для тепла и простоты. Я горю. Я замерзаю. Я никогда не бываю теплым. Я жесткий. Я забыл, что такое мягкость, потому что она мне бесполезна.
Он хлестнул веткой по ее груди, и ожог от удара вырвал из нее крик. Она почувствовала, как кожа вспухает алым рубцом, как расплавленный огонь боли окатывает ее плоть. Да, я все еще жива, подумала она.
– Когда я говорю «навечно», – прошептал Кощей, – я имею в виду черную смерть этого мира. Иван только в настоящем моменте, в его мерцающем огоньке, в зеленом поле, со ртом, прижатым к твоему рту. Он растягивает этот момент. Но в вечности нет никакой яркости, она не такая. Вечность – холодная, твердая и бесповоротная.
Он стегнул ее снова, по животу, и она улыбнулась, выгибая спину, чтобы принять следующий удар бедрами, сочась невыносимым, вспарывающим огнем. На секунду она вспомнила, как была счастлива и печальна, вспомнила удовольствие от икры и соленого арбуза, ночь в бане, когда она была тяжело больна. Кощей снова и снова хлестал веткой ее живот, и она вдруг поняла. Это живот, который мог вынашивать детей от Ивана, но никогда от Кощея. Животом она отличается от него – человек от черта.
Слезы струились по лицу Марьи Моревны. Она судорожно хватала воздух, выравнивая дыхание, и сумела это сделать, но Кощей остановился, повесив голову, как старый волк.
– Кощей, Кощей, – шептала она. – Что бы со мной стало, если бы я не увидела тех птиц? Я – никто, я – ничто. Я – чистый лист бумаги, на котором ты и твое волшебство написали девушку. Такую девушку, которую ты хотел, вечно голодную, страдающую, вечно в огне желания. Машина любви для тебя. Во мне нет ничего, что создал бы не ты. Когда прилетел грач, мне было шесть – шесть! Всю мою жизнь ты вылепил своими руками. Кем бы я выросла? Что за женщиной я стала бы, какой простой и счастливой человеческой женой? Если бы я не сломалась на птичьем крыле. Если бы я не увидела мир нагим. Я снова хочу быть собой. Я хочу, чтобы мне снова было шесть. Я хочу забыть все, что я узнала. Иван выглядит так, как жизнь, которой ты меня лишил.
И Царь Жизни заревел в агонии, мотая головой из стороны в сторону, как бык. Он ударил кулаком по стене, из вмятины полетела черная пыль. Он укусил длинную шею Марьи Моревны, но кровь не выступила. Ее кожа затвердела, стала крепкой, непроницаемой. И она не могла избавиться от мысли: сколько раз ты сыграл эту сцену, старик? Для меня это все ново и свежо, но не для тебя, нет.
– Если я уйду с ним, – сказала она низким дрожащим голосом, потому что не хотела говорить того, что должна была сказать, – ты отправишь меня на фабрику к Еленам?
На самом деле она просила у него прощения, прощения за ее самую большую неудачу, за то, что она ничего не сделала для Елен, за то, что война отвлекла ее и она потерпела неудачу, поддалась безверию, бросила их, потому что ее друзья погибли и ее доброта поломалась.
Кощей тихо выпустил ветку и закрыл лицо руками. На мгновение Марья подумала, что он плачет. Но потом он оскалился, заревел и набросился на нее с такой яростью, что она подумала, что он перекусит ее пополам. Он содрал с себя одежду и раздвинул ее ноги в стороны так широко, что бедра ее затрещали. Он вошел в нее без всякой нежности, как король входит в тронный зал врага. Он взобрался на ее тело и вцепился в него когтями. Марью жестоко трясло от удовольствия, боли, страха и обожания.
– Да, – прорычал он, – да, я тебя отправлю туда, и погашу свет в твоих глазах, и буду столетиями приходить смотреть на тебя, изучать тебя, потому что ты моя, мое сокровище, моя добыча, я не могу удержать тебя и не могу отпустить тебя.
Он толкался в нее снова и снова, и эхом отдавался его рык. В последний момент, когда Кощей выплеснулся в нее с таким криком, будто что-то в нем надломилось, Марья увидела, как его лицо на мгновение высохло и стало невероятно старым, старым как камень, с седыми волосами, с глазами, провалившимися внутрь побелевшего черепа. И только зубы его остались как были – острые, беспощадные, наготове.
Глава 18. То, что между нами
Однажды, когда минуло два года, два месяца и два дня после свадьбы, после тройных похорон с коричневым, зеленым и белым гробами, после битвы за Черносвят, в которой Марья была ранена в левое бедро, а вся северная башня завяла, умерла и облилась серебром, захваченная Вием, Марья Моревна отправилась с визитом на фабрику. Она пробиралась по улицам Буяна ночью и не смотрела ни на мертвых торговцев рыбой, сидящих перед воротами покуривая и распивая пыль из хрустальных бокалов, ни на таверну, которую так любила когда-то, теперь омытую серебром, полную призраков, распевающих революционные песни. Они теперь принадлежали другому Буяну, и она не могла их слушать – да что там слушать: даже скосить один глаз, чтобы заглянуть в окна мертвого города, и то опасно.
Дорогу Марья помнила. Путь был выжжен в ее памяти, он все еще шипел и плевался фосфором. Насколько легче идти с прямой спиной и без гогочущей всадницы. Вот костяная дверь и стрекотание ткацких станков за ней. Луна летит по небу, как трамвай по рельсам. Молодая жена проскользнула вовнутрь, на большой чугунный балкон, куда ее приводила Баба Яга в прошлой жизни, когда она еще не знала, какого цвета кровь у мертвецов. Зеленые шары освещали помещение: обширный, выложенный плиткой пол, длинные, узкие окна, пачки готовых тряпичных стрелков, пехотинцев и кавалерийских офицеров с кисейными лошадьми свалены в углу. Даже в сумраке ночи светилась голова каждой Елены – десятки голов, склоненных над прыгающими челноками громыхающих станков. Марья спустилась по чугунной лестнице. От сердцебиения перехватило горло. Никто ее не замечал. Никто не поднял глаз. Начальника цеха не видно, только каждые несколько секунд стук станков прерывается легкими вздохами, когда одна из девушек надувает очередного тряпичного солдата, и эти тряпичные солдаты делают свой первый вдох, хотя это не их вдох, а выдох бедной Елены, выдох, который добрался от обшлага до рта.
Марья Моревна присела в проходе рядом с одной из женщин. Ее волосы цвета спелого каштана заплетены в кольцо, спадающее сзади на стройную шею, а пальцы двигаются так быстро, так ужасно быстро! Она уже выткала половину торса девушки, сжимающей снайперскую винтовку в заштопанной руке. Елена – или это одна из немногих Василис? Марья не уверена – даже головы не повернула. Глаза ее затянуты мутной золотистой пленкой, зрачки не видны, и она не моргает, никогда.
– Елена, – прошептала Марья. – Тебя зовут Елена?
