Наконец, лошадь с красными ушами упала на колени на каменистом обледеневшем проезде, где не видать было ни цветов, ни деревьев. Скромная хижина стояла в кругу острых камней, закрытая со всех сторон. Одно из окон светилось зажженным огнем, лошадиное дыхание паром поднималось из одного почерневшего амбара. Маленькая железная дверь стояла приоткрытой, будто скорее дразнила, чем приглашала их. Пальцы Марьи тряслись от холода. Она помогла Ивану, который хрипло кашлял, пылая жаром, перебраться через порог.
Они вступили в единственную комнату дома с плотно утоптанным полом, с разбросанными кусками льда, освещенную сальными свечами, длинными и толстыми, будто рука. А в центре тесной комнаты сидело большое яйцо с блестящей стальной скорлупой, усеянной железными болтами. Наверху яйца устроилась стройная, изящная молодая женщина с румянцем, проступающим быстрее, чем набегает тень. Она смотрела поверх пары очков на корзинку с ключами на коленях и сортировала их для переплавки: железные отдельно, медные отдельно, бронзовые отдельно.
Сердце Марьи запело от восторга. Она надеялась, она ждала этого, после того как встретила других сестер.
– Анна! – прокричала она. – Этого не может быть! Зачем ты спряталась здесь, так высоко в горах? Это твоя сестра, Маша! – И Марья заплакала горячими слезами радости.
Женщина подняла голову, и лицо ее осветилось, бледное и ясное. Она наполнилась видом своей сестры, как ведро водой. Заткнув кольцо с ключами под мышку изящной руки, она спрыгнула со своего яйца и расцеловала Машино лицо, а потом повернулась к Ивану и холодно чмокнула его в щеку.
– Марья! О, сестричка дорогая! – воскликнула она. – Сколько времени прошло! Посмотри, какая ты выросла, как волчонок! Ах! И когда это мы стали такими серьезными?
Марья хотела, чтобы Анна схватила и закружила ее, как они, бывало, танцевали, когда были маленькими в доме на Гороховой улице.
– Аннушка, ты счастлива? Здорова?
– О, все хорошо! И моя вторая дочка на подходе! – Она любовно похлопала стальное яйцо. – Жена и муж должны быть в полном согласии. – Она подмигнула. – Но ты-то всегда знала, что он птица, не правда ли? И мне не сказала, предательница. А что с тобой? Ты счастлива? Здорова?
– Я устала, – ответила Марья Моревна. – Аня, это Иван Николаевич. Он не птица.
Иван поклонился третьей сестре Марьи.
Анна сердито поправила очки на переносице:
– О, я знаю, кто он такой. Думаешь, лейтенанты друг на друга не доносят? Слухи в наших краях – все равно что продуктовые карточки. Скажу тебе, что я жила в добродетели с тех пор, как Жулан лишил меня чести, и есть у меня две славные цыпочки в доказательство этого!
– Так мало! – присвистнул Иван, Анна сузила на него свои ясные глаза:
– Ты разве не слышал? Иметь больше чем у соседей – безнравственно. – Она усмехнулась. – Мы все должны вносить свой вклад в дело Партии.
– Конечно, – ответил Иван.
– Тьфу! – сплюнула Анна. – Много вы оба понимаете.
Она повернула элегантную спину к нему и обняла Марью Моревну снова.
– Но вы должны остаться на ночь, дать отдохнуть своей бедной лошадке – какое честное животное! А твой пленник выглядит совсем больным. Что бы ты ему ни скормила, его все равно вырвет. Ты моя сестра. Что мое – то твое, даже если ты в изгнании. Мы семья, но ты не должна никому говорить, что я дала тебе убежище.
И Анна повела их наружу, по серебряному льду в маленькую баню, едва ли больше, чем один-единственный шкаф у Ольги. Человек в потертой серой шинели вышел из бани в клубах пара. Голова его была головой тощего жулана, и он даже не посмотрел на Марью, когда проходил мимо. Анна улыбнулась ему, ее лицо осветилось, как масляная лампа, она взяла его за крыло и пошла вместе с ним обратно в дом, курлыча и клокоча ему на скрипучем правильном языке несгибаемых.
Марья Моревна не давала Ивану говорить. На этот раз она сделала свою волю железной, пробуя ее на прочность и на гибкость. Иван подчинялся ей, и в его подчинении сквозила благодарность. Да ты неженка, подумала она. Вся эта обильная пища удержалась в твоем желудке, ты наслаждался каждым кусочком. Но теперь ты болен, и ты должен уступать. Она усадила его в бане. На маленьком облупленном столе нашлась кружка с водкой.
Марья стояла очень тихо. Она чувствовала будто в ней сейчас две женщины: одна старая и одна молодая; одна невинная, а другая опытная, странная, сильная. Марья раздела Ивана Николаевича, и ее руки, казалось, повторяли каждое движение дважды, вот сейчас расстегивая его рубашку, а потом расстегивая свою. Глаза его закатывались, а с рыжих бровей катился пот. Он чуть было не назвал ее имя, но вспомнил, что должен молчать, и она поцеловала его за это. Марья Моревна терла его кожу своими длинными сильными пальцами. Ее золотой мальчик почти заснул сидя, успокоенный ее руками и тихим печальным пением, полузабытой песенкой про волчка, который кусает за бочок, и про беспечную девочку. Скоро с лица Марьи катились и пот, и слезы, и ей хотелось, чтобы Кощей тоже был здесь и показал ей, как обращаться с этим больным человеком, забота о теле которого теперь необъяснимо легла на нее. Но что прошло, то прошло. Не может быть никакого Кощея больше. Осталась только Марья.
– Пей, Иванушка, – приговаривала она, как мать, поднося кружку к его губам. – Твоим легким нужна водка. – Он послушно пил, кашлял и снова пил.
Марья Моревна сунула его липкие ноги в неглубокую ванну. Поднесла горсть воды к его носу и приказала вдохнуть. Иван обливался, давился, но все же сделал это – так он привык к ее голосу и ее командам. Наконец она заставила его встать. Она пошарила в завешанном паром углу бани, зная всем существом, что березовые веники должны быть где-то там.
Но Иван, побежденный лихорадкой, свернулся на полу бани клубком, как гончая.
Марья медленно отложила веник. Она беззвучно смотрела на Ивана в полумраке бани.
* * *
Когда заря подняла население убогой избушки на работу, Марья и Иван Николаевич снова нашли Анну на вершине ее стального яйца, перебирающей ключи, словно машина, слишком быстро, чтобы уследить.
– Маша, моя дорогая сестричка, – позвала жена жулана. – Возьми это с собой.
Она метнула Маше ключ с бронзовой бородкой. Он тускло светился в ее руке под лучом солнца.
– Это ключ от нашего старого дома на Гороховой улице. Но, конечно, теперь это улица Дзержинского. Один из нас все еще должен там жить. Один из нас должен снова стать молодым.
Анна спустилась по серому боку яйца и протянула руки сестре. Когда Маша подошла, Анна прижала ее лицо к груди, взяла ее руку и начала танцевать с ней, медленно и спокойно кружась по избушке. Марья не могла удержать смех, как это было раньше. Она помнила, будто через стекло, что смеялась так в прошлой жизни. Она порывисто поцеловала Анну в лоб.
– Когда наша мама умерла, – сказала Анна, – жилищное министерство послало ключи мне. Я была единственной, кого они смогли найти. Наша регистрация все еще действует.
