– А какой это год? Сколько времени меня не было?
– Тысяча девятьсот сорок второй. Февраль. Если все это еще существует, должен быть конец Великого поста. Но он, конечно, не закончится, хотя мы и так хорошо постились в этом году. Немудрено нас и за праведников принять. Я думаю, что это смешно. Правда же смешно? На прошлой неделе один человек давал концерт в Зале Глинки. Снег падал через проломленную крышу во время выступления, садился шапкой на голову гобоиста. Сирены воздушной тревоги тоже участвовали в исполнении. Мы все слушали с крыш. Как кошки. Хотя какие кошки! В Ленинграде кошек больше нет. Иван сказал: Если бы только можно было питаться скрипичной музыкой. Я поцеловала ему пальчик. Он сказал, что рад мне. Потом он забрался на эту кровать, и я не знаю, мертвый он или нет, но я точно умру, уже скоро. Интересно, как товарищ Чайник поживает? А старина председатель Веник? Хотелось бы верить, что они все еще жирные. Я помню, каково это было – быть жирным. Прекрасно это было – вот как. Домовые были такими круглыми, что можно было катать их по коридору. Вот это были деньки, хотела бы я, чтоб их можно было есть, но воспоминания о еде – это все равно что еда, как ты думаешь? Проглотить прошлое, чтобы сохранить тепло. Надеюсь, что там, где ты была, было тепло.
Марья Моревна легла на стылый пол дома на улице Дзержинского, дома на улице Гороховой. Звонок подползла к изгибу ее шеи возле уха, где ток крови так близок к коже, где тепло остается даже тогда, когда оно ушло отовсюду. Она поцеловала ее туда и широко раскинула руки, чтобы обхватить ими все ее лицо.
– Где ты была? – прошептала домовая. – Куда ты делась?
И после этого она с распростертыми руками исчезла, растаяла, словно пар.
Марья встала. Разум предполагал, что по команде встать откликнется ее яичкинское тело, молодое, полное, сильное. Но откликнулось ленинградское тело, скрипящее, умудренное, хрупкое. Она похромала к кровати – не желая видеть, что лежит под замерзшими покровами, – чтобы стянуть одеяла и понять, что она совсем опоздала, что оказалась бесполезна для обоих своих мужей в конце концов.
– Иванушка, ты живой? Ты не спишь?
Из-под простыни раздался стон, переходящий в хриплое дыхание, а потом в кашель:
– Оставь меня в покое, Звонок. Не надо, не сегодня. Не притворяйся ею.
– Это я, Иванушка. Выгляни, посмотри.
С кровати поднялась рука с почерневшими ногтями, с пальцами, скрюченными в когти, с распухшими костяшками, серая, как мороз. Она не могла быть рукой Ивана, всегда теплого, всегда большого. Его глаза впились в нее снизу вверх, впавшие и старые, с тем же голодным звериным огнем, что и у домовой. И почему-то Марье Моревне показалось, что она видит его обнаженным в первый раз, – настолько интимной была его беспомощность, его кости, выпирающие через кожу. Он все еще был прекрасен. Ей казалось, что она смотрит на него издалека, через телескоп, со дна колодца. Оборотись, подумала она. Оборотись и стань снова Иваном.
– О-о-о, – прохрипел он, – о-о-о.
– Не знаю, надо ли мне говорить, что мне жаль, – сказала Марья, осторожно кладя руку на его лоб, на спутанные волосы. – Это кажется такой ничтожной малостью.
– Я это скажу, – прошептал Иван. – Я был груб с тобой. Ты не делала из меня преступника. Я не должен был это говорить. На самом деле, когда я подделал наше свидетельство о браке, я был так счастлив написать твое имя рядом с моим, так счастлив был держать в руках доказательство, что мы есть, что между нами что-то есть, и подделка говорила правду, даже когда лгала. Мне жаль, Маша. Я не должен был говорить половину того, что сказал.
– Тихо, Иванушка. Это неважно.
Это и правда было неважно. Она говорила жестокие слова в обоих своих замужествах. Она никогда не скупилась на колючие речи в его адрес. Марья подняла Ивана на руках – он так мало весил, так мало, и хотя ее мышцы тоже усохли и износились, они все еще помнили Яичко, все еще помнили, как были крепкими. Она обняла его серое тело своими серыми руками, а снаружи беззвучно падал снег, и на улицах не слышно было ни разговоров, ни гитары, и никто не ходил ни к каким дверям и не выглядывал ни в каком в окне никакой другой девушки. Ленинград лежал пустой-пустой, как старая кровать.
– Маша, ты знаешь, я так старался найти тебя! – кашлянул Иван, и Марья осторожно утерла его рот, но только сорвала на нем розовые струпья.
– Не разговаривай, любовь моя. Разговоры не стоят усилий. – И я слышать не могу, каким ты был преданным. Мне только не рассказывай.
Иван захрипел, его дыхание грохотало, как камни в банке:
– Я только и могу теперь, что говорить! Я не могу поднять тебя на руки, или поцеловать тебя, или заняться любовью с тобой, как положено поступать с женой, которая вернулась из долгого путешествия. Я не могу заставить тебя понять, что я прощаю тебя, что я знаю, что ты любила и его, и меня – так, как мать любит двух сыновей. И никого нельзя судить за то, что он любит больше, чем следует, а только за то, что любит недостаточно, и это мое преступление. В конце концов, это же я увел тебя от Кощея, если разобраться, так что я не могу винить его, что он забрал тебя…
Марья Моревна пыталась возражать, отпустить грехи ему, себе или обоим. Но он смотрел на нее обесцвеченными глазами и пытался поднять руку, чтобы заставить ее замолчать.
– О, не прерывай меня, Маша! Если я остановлюсь, то никогда уже не начну. Я знаю, ни он тебя не забирал, ни я. Я так думал долгое время, но это ты выбрала меня, а затем его. Выбирать сложно – историю никогда не завершишь за один шаг. Гамаюн сказала мне, что это все было записано в некой истории, и я должен был полюбить тебя, иначе бы история не произошла как положено. Можно было не беспокоиться – я полюбил тебя за одно биение сердца и с самого начала был потерян, как те мертвые вязаные солдаты. И у меня было столько времени подумать об этом, Марья! Так долго я пролежал на веревках, которые держали Кощея, и хотел, чтобы они держали меня, потому что это значило бы, что ты хотела меня настолько, чтобы держать в секрете, как хотела его и хранила его.
Иван положил свою серую руку на руку Марьи. Рука была такой сухой, такой легкой. Она чувствовала его кости, как когда-то она чувствовала кости Кощея под кожей.
– Но ты знаешь, после того как ты исчезла – я и забыл, что ты умеешь это делать, – и после того как они урезали выдачу по карточкам снова, а потом еще, я подумал: Почему она оставалась здесь так долго? Эта мысль утешала, потому что ты, вероятно, оставалась ради меня. Не отвечай, я не хочу, чтобы ты меня поправляла. А ты знаешь, что я искал тебя? По всему городу, через тридевять районов, на тридесяти проспектах. Я всех спрашивал, не слышал ли кто о тебе. Я ходил на проспект Маклина, на улицу Декабристов, где был тот дом, что ты любила, с росписями. Он сгорел, ты знала?
– Да, я знала.
– Звонок плакала, когда его увидела. Но я ходил в этот дом и видел кусочки росписи в руинах: золотистые, где волосы девушки и цыплячьи лапки; красные, где жар-птица, и зеленые, где была когда-то шинель Ивана-дурака. И я смеялся, потому что, конечно же, это я Иван-дурак, кто же еще. Только дурак может думать, что он в силах тягаться с первой любовью женщины, может помериться с Бессмертным. Знаешь, это как царя убили. Я думаю, что, может, у России тоже было два мужа: один богатый, другой бедный, один старый, другой молодой, и бедный муж застрелил богатого прямо в сердце и всех его дочерей тоже. Он был храбрей меня.
