Генерал-майор положила клубок пряжи на пыльную землю, на сжатую пшеницу, на хлопья пепла и тихонько его подтолкнула. Он покачался взад-вперед, а потом быстро покатился, прочь на восток, прокладывая путь между низкорослыми деревьями и высохшими лозами. Две женщины сложили столик для полевого трибунала и погрузили его в длинную черную машину – без куриных ног и не без водителя, – просто в машину с раздражительным двигателем и кашляющим глушителем. Марья Моревна включила передачу и последовала за клубком, который катился, разматываясь, в темноту.
Так вот они и путешествовали через тридевять царств, на другой конец света. Ушанка настаивала на том, чтобы они делали остановки там, где им было предписано, невзирая на то, как сильно Марья противилась, даже не хотела смотреть на бедных голодающих дезертиров. Кроме того, кто она теперь, чтобы судить их?
– Я сама дезертир, – призналась она своему сержанту однажды ночью, в казарме под Иркутском. – 1942-й, Ленинград. Как один мой старый друг обещал, так и сбылось. Если бы твои драгоценные записи были на что-то пригодны, ты бы знала.
– А я это знаю, Моревна, – прошептала Ушанка в своей длинной узкой кровати. – Но ты вернулась. Думаешь, что у меня сочувствия как у крысы, но я верю, что, когда возвращаются, – это совсем другое дело.
Так вот они и ехали. Они следовали за красным клубком, и Марья поражалась тому, что Ушанка не спрашивала, зачем, ни разу. Она ничего не знала о сержанте, которая больше не носила голубую ленту на шапке. Но подозрения были. На войне все цвета поубивало, любила шутить ее подчиненная, но Марья не смеялась этой шутке. На самом деле, она никогда не смеялась, и уж тем более над шутками Ушанки. Между ними не было ничего, кроме взаимных подозрений, и никогда, никогда они не обсуждали то странное совпадение, что они встретились после войны. Но это совпадение занимало свое место в пространстве между ними, будто сидело с ними за столом и получало свою пайку хлеба и водки, при этом ухмыляясь на неудобство, которое причиняло Марье.
А клубок с пряжей все катился и катился.
Однажды в июле они проезжали мимо зарослей подлеска – путаница ежевики, сломанные ветки лиственницы, папоротники, как старые весла. Они выбрались из машины, чтобы расчистить путь, потому что клубок укатился в самую гущу валежника. Марья до пота под фуражкой тянула ветки и рвала траву, обнаруживая тут и там высушенные и выбеленные солнцем черепа маленьких существ – полевок, ежиков, может, зайцев. Попадались куски оленьих и еще чьих-то рогов. Что-то в этом беспокоило Марью настолько, что словно шерсть на загривке шевелилась. Она глубоко нахмурилась и заперлась в машине, держа побелевшие руки на руле. Ушанка забралась следом, вытирая ладони о юбку и улыбаясь своей обычной загадочной улыбочкой.
После бурелома перед ними выросла деревня. Не шибко какая, но ведь и сами они были не особо какие. Это не Михайловка, не Широкое и не Бабурка, или как там называлось это проклятое место. Посреди нее между двумя рядами домов бежала широкая дорога. Марья увидела трактир – в деревне обязательно должен быть трактир. Вот лавка мясника, а вот портниха. Дорога вела к приметному большому дому вдали, выкрашенному в черный цвет, наполовину разрушенному временем и погодой. Старая военная фабрика, вероятно. Или какое-то поместье – с тех времен, когда еще держали поместья.
Красная пряжа размоталась до конца. У ног Марьи лежал обтрепанный кончик в запекшейся грязи. Он указывал на разрушенное черное здание. Сердце Марьи встрепенулось, как старый волк, пробуя носом воздух, ища знакомый запах.
– Выпить не хочешь, товарищ Ушанка? Меня жажда мучит, – сказала она наконец. Странно, но она чувствовала себя здесь как дома. Деревня щекотала ее, как щекочет воспаление в горле. Она хотела попить воды и отдохнуть и отложить очередной трибунал, об устройстве которого Ушанка опять будет хлопотать. Ее коллега кивнула со своим обычным строгим выражением.
* * *
Трактир стоял пустой, столы и стулья собирали пыльную дань. Три бутылки неопознанной водки на стойке с напитками отражали солнечный свет, а старый, уже выцветший и заляпанный плакат предупреждал – Выбирайте в Советы рабочих! Не выбирайте колдунов и богатеев! Маша прикоснулась к нему, и свет на ее руке напомнил о чем-то, хотя она не могла сказать, о чем. Все, что было в ее прошлой жизни, ускользало от нее, как рыба, которая проплывает мимо – быстро-быстро!
– Чем помочь вам, товарищ? – дружелюбно буркнул трактирщик.
Он был на удивление толстым и низкорослым, едва был виден из-за стойки, за которой стоял. Выглядел он так, будто годами не расчесывался, волосы темными колтунами спускались ему на уши, лицо украшала большая борода, покрывая обе щеки, будто мох на камне.
– Землеед! – закричала Марья. Память ее бухнулась в холодную воду, завидев проплывающую рыбу. Она прижала руку к сердцу, пытаясь удержать его в груди. Получилось, все получилось, о Ольга, спасибо тебе за пряжу, я никогда не смогу тебе отплатить за это.
– Земеля, это я – это Марья, а ты совсем не мертвый и я тоже! Нет серебра ни на твоей груди, ни на моей. Давай поцелуемся!
– Я думаю, что вы обознались, – засмеялся маленький человек. – Меня и правда так зовут, будьте уверены, но я вас никогда за всю жизнь не видал, да и подругу вашу тоже.
Нет, нет. Только не это волшебство с его заклятиями.
– Но, Земеля, мы же всю жизнь знали друг друга.
– Сомневаюсь, но могу предложить вам доброй водки и оставить вас один на один раззнакомиться с ней. Я не обижаюсь – лицо у меня такое, всем нравится. Только не хочу, чтобы жена моя услыхала, как вы напрашиваетесь на поцелуи.
– Жена?
– Моя ненаглядная верзила Наганя, как же я ее люблю! Как ружье любит пули – вот как. Без очков-то почти слепая и браниться горазда, а все ж моя, а я ейный. Только она и помнит, как давно мы женаты.
Он щедро плеснул в стаканы каждому гостю.
– Пятнадцать лет, Зема, и каждый из них написан на твоем брюхе.
Голос поплыл по комнате, будто звуки флейты. Марья и Ушанка повернулись за ним, как за солнцем. Стройная светловолосая женщина с глубокими элегантными морщинами на лице бросила на стойку перчатки. Глаза ее были подкрашены, чтобы соответствовать цвету вина, которое она сама себе налила. Очевидно, она была той самой портнихой, чья витрина сверкала за окном. Подол ее изящного, идеально скроенного белого платья волочился вслед за ней по полу, а на поясе висел веер из довольно изношенных, но все еще прелестных лебединых перьев.
– Вижу, ты сегодня вернулся домой вовремя. Нагаша никогда не отличалась терпением, как я ее ни учила.
– Лебедь! – ахнула Маша, и будто она все еще была девочкой, будто она никогда не голодала до полного усыхания желудка – слезы выступили и хлынули по лицу. – Лебедева! Я так по тебе скучала! Но я пришла, ты видишь, все в порядке!
Портниха прикусила зубами мундштук из слоновой кости:
– Что-то знакомое, командир. Мы раньше встречались?
