Мрак обнял Таргитая за плечи, повел на веранду и что-то
рассказывал. Черные как смоль волосы исчезли на фоне темного неба, зато золотые
волосы Таргитая горели как пропитавшиеся солнцем.
Олег с тоской смотрел вслед.
— Что я делаю? — вырвалось у него шепотом. —
Как получилось… где я повернул, что моя позиция… и позиция Бога… совпали?
Мягкие пальцы коснулись его лба. Юлия, оставив сковородки
под присмотром таймера, опустилась рядом. Серые глаза смотрели с любовью и
участием.
— О чем ты? — спросила она тихо, — У тебя
бред?.. Бог — это что-то старое, мрачное, строгое… Правда, такое же занудное,
как и ты, но ты молод… а чем бы ты ни был сейчас болен… не отрицай, я вижу, это
излечимо, я уверена. Нужно только добраться до цивилизации, до хорошей больницы.
Он с усилием улыбнулся:
— Почему бог должен быть обязательно старым и
мрачным?.. А, таким представляют. Ну, тогда посмотри на во-о-он те портреты…
Юлия поняла, что он пытается ускользнуть от разговора о
своем недомогании и о странно появившемся госте. Подняла взгляд на раскрытую
дверь в комнату. В широкий проем видна стена, портреты в массивных рамах идут
нескончаемой чередой, не все персонажи с длинными седыми бородами, но все
величественные, важные, отцы нации, мудрые и всепонимающие отцы…
— И кто они?
— Этот величавый старец с мудрым взором, — сказал
Олег, — вовсе не был таким, когда в двадцать четыре года сформулировал
свою теорию относительности. Правда, говорят, он ее целиком или частью спер у
француза Пуанкаре… Да и второй мудрый старец не был им, когда бравым
артиллерийским офицером, дуэлянтом и картежником писал Севастопольские
рассказы… Даже этот парень, который у тебя на кресте, — какая скверная
штамповка, — в свои так называемые скрытые годы… ну, до тридцати лет,
когда вдруг стал пророком, знаешь кем побывал? Нет, лучше не знать… Слабые
души, а их большинство, могут впасть в искушение…
— Искушение?
— Ну да. Найти оправдания для своих… для себя, словом.
— А кем он… был?
— Нет, обойдешься… Ведь зачем из жизней великих
убираются эти житейские мелочи? Зачем на портретах такие величавые, что
помереть со смеху тем, кто их знавал в жизни? Потому что человечек легче
катится вниз, чем карабкается вверх. Брякни толпе в сто человек, что Некрасов
был бабник и картежник, так все возликуют: ага, и этот такой же, как и мы!
Только двое из этих ста призадумаются: ежели он пил да по бабам, но стал таким
великим, то, может, и нам попытаться сделать что-то нужное для общества?
Остальные девяносто восемь запьют еще больше: классики пили, и нам можно…
— Понятно, — пробормотала она, засыпанная до
кончиков ушей такой лавиной, — но… насчет бога?
Олег скупо улыбнулся:
— Не знаю, стоит ли говорить… Дело в том, что парняга,
который появился так неожиданно… бог. Ты зашла в комнату, когда он в носу
ковырялся? Все равно он — бог.
Она отшатнулась:
— Олег! Ты мне всякую лапшу на ухи вешал, но это… это
уж чересчур! Бог — это… это… Я даже не знаю, что такое…
Она задохнулась от негодования, закашлялась так, что слезы
брызнули из глаз. Олег легонько постучал по спине, погладил, чувствуя тихую
жалость, когда кончики пальцев пробежали по выступающим, как у голодного щенка,
позвонкам.
— Я тебе скажу, — шепнул он. — Бог — это
Творец. Который сотворил Великое!.. От творцов не требуется, чтобы они творили
ежечасно, ежесекундно. Достаточно сотворить шедевр один раз в жизни. Эйнштейн
всю остальную жизнь — до-о-о-лгую! — ни черта не делал, только стриг
купоны. Но об этом молчим. Почему? Не стоит разочаровывать обывателя. Обыватель
не поймет, ему нужно нечто сверкающее и незапятнанное. Обыватель не сможет
простить одухотворенной сверкающей балерине страшный позор, что та за кулисами
бежит в туалет, снимает трусики, срет, как простая грузчица, как просто
человек, даже бумажкой подтирает зад… Если хочешь, вот еще одно определение
бога: бог — это тот, кто сумел создать нечто, намного превосходящее его самого.
Создать шедевр, глядя на который сам изумляется: Неужели это создал я, обычно
такой тупой и ограниченный?
Юлия с недоверием посмотрела на веранду. Сквозь тонкую
занавеску видно было две могучие фигуры. Пришелец сиротливо прижимался плечом к
могучему Мраку.
— И что же он… создал?
Олег сказал с досадой:
— Да глупость он создал!.. Сам дурак, дурацкое и
создает. Но что делать, если мир пока только дурацкое понимает и заглатывает?..
Ну, умное тоже воспринимает… иногда, но умное — крупицами, да и то не весь мир,
а отдельные умники, а вот массы… массы слушают нашего Тарха раскрыв рот!
— Что же он создал? — снова спросила Юлия.
— Песни, — ответил Олег зло. — Просто песни. Без
всякого ума и смысла. Без всякой логики и… Э, черт бы его побрал! Помнишь, я у
тебя что-то намурлыкивал? Привязалось такое, что и за пять тысяч лет не
отвяжется… Так вот этот придурок сочинил ее при мне. Это было очень давно, мы
только-только вышли из Леса…
Юлия с великим почтением повернулась, смотрела неотрывно на
молодого… нет, теперь уже моложавого человека. Мелькнула мысль попросить
автограф.
— Эх, Олег, — прошептала она, — ты правда не
понимаешь?.. Его песни делают людей добрее, лучше. Они меняют людей изнутри.
Они не добавляют ума или знаний… но человек, слушающий его песни, может бросить
автомат и взять в руки твой гребаный учебник математики…
— Фиг он возьмет, — огрызнулся Олег, но в голосе
Юлия уловила колебание.
С веранды послышались шаги. Мрак вел Таргитая, похлопывал,
обнимал, иногда тискал с медвежьей грацией. На кухне усадил за маленький
столик, сел напротив и, навалившись локтями на край, занял почти половину.
— Ну-ну, давай дальше. А что потом, после мельницы? Я
бы рассказал про свои приключения, да рассказывать нечего. У Олега и то
страстей больше! А вот ты… Где был в последнее время? Что происходило, что
зрел?
Таргитай рассеянно посматривал по сторонам. Чистые голубые
глаза остались такие же ясные, как и в первый день, когда они вышли из Леса. И
лицо такое же детское, в то время, как вон у Олега уже твердые складки у рта,
на лбу глубокая морщина, а от вечного испуга не осталось и следа.
— Не знаю… Просто бродил. Иногда под ногами горел
песок… только не золотой или серый… а… нет, такого слова не придумано. Он то
как вода, то подобно льду, то… другой раз я плавал как рыба… но не в воде, а…
Олег это умно называет газовыми гигантами, хотя никаких гигантов я там не зрел…
Бывал я на краю Тьмы… не той тьмы, когда ночь без луны, а большой… когда впереди
ничего… Я летел на волне тьмы, простой тьмы, а та Тьма отступала, исчезала…
Уходил я вовнутрь малого камешка, даже в песчинку, все глубже и глубже, пока не
начинали плясать и дрожать, как припадочные, малые песчинки… из которых состоит
та первая песчинка… Я зависал в черноте… потом появлялись звезды… такие
махонькие!.. я их мог в горсть набрать сколько угодно… если бы не были так
далеко одна от другой… а потом разбегались все дальше и дальше… Затем звездочки
становились агромадные!.. Я проваливался в них… пока снова в песчинку… в
пустоте… снова звездное небо… И так много раз!.. Я видел, как звезды рождались
из такой малости, когда одна малая песчинка… ты даже не можешь представить,
насколько малая, сталкивалась с другой, что неслась навстречу… и тогда
вспыхивала такая агромаднейшая звезда, что я даже не знаю… Я не мог понять, как
это получается, ходил обратно, смотрел, как эти две песчинки, что меньше всяких
песчинок, летят навстречу друг другу… как лоб в лоб… и как получается такая
жаркая звезда, что сжигает все вокруг… Веришь ли, раз десять ходил обратно
смотреть. Ну, когда песчинки лоб в лоб! Но так и не понял…
