Бывали дни,
Когда я не мог пройти этой дорогой, чтобы она,
Та, кто жила в этих стенах, при моем появлении
Не приветствовала бы меня, как дочь, и я любил ее
Как свое дитя. Ах, сэр, хорошие люди умирают первыми,
А те, чьи сердца сухи, как летняя пыль,
Живут два века. Множество прохожих
Радовались милому личику бедной Маргарет,
Когда та давала им освежиться водой
Из этого забытого ключа, и каждый, кто приходил,
Как будто был желанный гость, и каждый, кто уходил,
Как будто ею был любим. Она мертва,
Червь на ее щеке, и эта бедная лачуга,
Лишенная наряда из цветов,
Из роз и шиповника, отдает ветрам
Холодную голую стену, заросшую
Сорняками и буйным пыреем. Она мертва,
И крапива гниет, и гадюки греются на солнце
Там, где мы сидели с нею вдвоем, и она давала
Ребенку грудь. Неподкованный жеребчик,
Приблудная телка и осел гончара
Теперь укрываются за стеной с трубой,
Где я смотрел, как горит ее вечерний очаг,
Через окно бросая на дорогу
Свой веселый свет. Простите меня, сэр,
Но я часто задумываюсь, глядя на этот дом,
Как на картину, пока мой здравый ум
Не тонет, уступив глупой скорби.
У Вордсворта хватает величавых, пробирающих до глубины души стихов, но немногие звучат так сурово, как эти:
Ах, сэр, хорошие люди умирают первыми,
А те, чьи сердца сухи, как летняя пыль,
Живут два века.
Эти строки врезались в память Шелли и стали эпиграфом к его длинному стихотворению «Аластор»
[318] — скрыто обернувшись против самого Вордсворта, поэтического отца Шелли. В «Разрушившемся доме» они служат эпитафией Маргарет, безвременно умирающей от своей добродетели, от мощи своей надежды: это лучшая ее черта, она питается ее памятью о добродетели, о том, как они с мужем и детьми жили, пока не случилось несчастье.
Неурожаи, экономика военного времени, нужда, отчаяние гонят мужа Маргарет из дома, и ее неизменная воля к надежде на его возвращение делается страстью, разрушающей ее саму и ее хозяйство. Во всей западной литературе я не встречал такого, как у Вордсворта, осознания того, что апокалиптическая мощь надежды, черпающей силы в благостных воспоминаниях, делается опаснее всякого отчаяния. Возможно, Лир умирает, сокрушенный безумной надеждой на то, что Корделия жива, а не здравым отчаянием, вызванным ее смертью; но Шекспира, кажется, эта неопределенность не смущала. Бедный Мальволио из «Двенадцатой ночи», павший жертвой жестокого розыгрыша, становится персонажем грубого фарса из-за силы своих нелепых надежд, эротических и социальных. Это — несовершенные подобия того, что Вордсворт взялся изобразить в «Разрушившимся доме» и в других своих вещах. Вордсворт сделал свой частный миф о памяти каноническим благодаря пугающему открытию опасностей надежды, которая способна разрушить в нас природное начало. Надежда Маргарет больше ее самой и больше большинства из нас.
Можно было бы предположить, что надежда Маргарет — это обмирщенная протестантская надежда, функция протестантской воли. Эта воля держалась на сознании достоинства отдельно взятой человеческой души и связанном с ним праве выносить собственные суждения в духовной сфере, в том числе на вере в существование внутреннего света, который позволяет каждому самостоятельно читать и толковать Библию. Я сомневаюсь, что в высокой литературе когда бы то ни было происходило обмирщение. Называть сочинение значительной литературной силы религиозным или светским — решение политическое, а не эстетическое. Маргарет трагична оттого, что ее губит лучшее в ней: надежда, память, вера, любовь. Ее протестантский дух, как и проявления протестантской воли героинями Джейн Остен, можно относить к сфере религиозного, а можно — к сфере светского, но это решение скажет больше о вас, чем о «Разрушившемся доме» и «Доводах рассудка». То, что по-настоящему существенно в случае Маргарет, — явление того же порядка, что и причина, по которой нас так трогает отношение Вордсворта к Старому камберлендскому нищему и величественное, заветное страдание старого пастуха в «Майкле», стихотворении, названном его именем.
В своей шекспировской по духу пьесе «Жители пограничья» (1795–1796), которую если и можно назвать успехом, то в лучшем случае относительным, Вордсворт, как ни странно, доверил Освальду — Яго этой драмы — несколько исключительных строк, в которых целиком излагается вордсвортовское раннее творческое кредо. В разговоре с героем, отеллоподобной жертвой своего коварства, Освальд преодолевает границы ситуации, пьесы и своего собственного мировоззрения в яковианском порыве, который Шекспир с радостью бы присвоил:
Деянье преходяще — шаг, удар,
Движенье мускула — туда, сюда —
Готово, и затем мы, растерявшись,
Удивлены — как преданы — собою:
Страданье постоянно, смутно, темно,
Одной природы с вечностью оно.
Шекспир, вероятно, нашел бы, что эти строки больше подходят Макбету, чем Яго, но скрытый в них нигилизм к лицу обоим этим героическим злодеям, а также Эдмунду. Вордсворт не принял бы мою ассоциацию этих строк с его изображениями страдания невинных, но поэтическая сила его раннего творчества имеет мало общего с утешением или поисками смысла в горе. «Разрушившийся дом» — потому такое душераздирающее чтение, что не рассчитано на то, чтобы утешать; сравни кульминацию рассказа о Маргарет:
Тем временем ее бедная лачуга
Пришла в упадок; ибо не было того, чья рука,
Как только начинал покусывать октябрьский морозец,
Заделывала каждую щель, и свежею соломой
Прокладывал зеленую кровлю. И так она жила
Всю долгую зиму, беспечная и одинокая,
Пока этот мороз, оттепель, дождь не попортили
Этот обездоленный дом; и, когда она спала, ночная сырость
Холодила ей грудь, и в грозовой день
Ветер трепал ее обветшавшее платье,
Даже когда она сидела у огня. Но все равно
Она любила это злосчастное место и ни за что на свете
Не ушла бы оттуда; все равно эта дорога,
Эта грубая скамья, одна мучительная, дорогая надежда
Укоренились в ее сердце. И тут, мой друг,
Она оставалась в болезни; и тут она умерла,
Последний человек, обитавший в этих разрушившихся стенах.
Как и Старый камберлендский нищий, Маргарет умирает под взглядом Природы, открытая суровым ветрам. Величие стихотворения сосредоточено в сильной реакции Вордсворта на рассказ Путника о Маргарет:
Старик замолчал: он видел, что я тронут.
Безотчетно встав с этой низкой скамьи,
Я отвернулся, ослабев, не имея сил
И поблагодарить его за рассказ.
Я стоял, и, опершись на садовую калитку,
Думал о страданиях этой Женщины, и это словно
Утешило меня, когда я с братской любовью
Благословил ее в бессилии скорби.
Это не библейское благословение: библейское обещало продолжение жизни, длящихся поколений, а какое благословение может дать «бессилие скорби», сказать трудно. Вордсворт — поэт настолько самобытный, что не боится оксюморона «бессильное благословение», хотя и понимает, что в нем видится противоречие. «Жители пограничья» — вещь шекспирианская, а «Прелюдия…» — мильтонианская, но таких странных, обнаженных стихов, как «Старый камберлендский нищий» и «Разрушившийся дом», до Вордсворта не было. Мысль о разрушительности надежды тревожила Вордсворта беспрестанно, и нас до сих пор приводит в замешательство необходимость истолковывать столь антитетическую гибель.
