— Мама, мама, сюда идет офицер.
Я спокойно повернулся на другой бок и спросил его, где он, а он шепотом сообщил мне, что тот пошел куда-то за дом. Через секунду я уже почти догнал его, я перепрыгнул через отделявшую его от его людей ограду и незаметно следовал за ним до тех пор, пока он не поднялся на небольшой холм, он наблюдал за нашими пикетами, находившимися примерно в полумиле от того места. Прячась за оградой, он хорошо рассмотрел их, а затем, повернувшись, чтобы вернуться к своим, он встретил меня, поднявшего свою винтовку и держащего палец на спусковом крючке.
— Идите просто прямо передо мной, сэр, — вот и все, что я сказал.
Он вежливо приподнял шляпу, низко поклонился и заметил:
— И в самом деле, сэр, я очень удивлен, увидев вас здесь.
Понимая, что он теперь в плену, он принял это очень достойно. Я не стал отнимать у него саблю и до самого поста я позволил ему идти рядом со мной. Он был настолько воспитанным джентльменом, что мне была отвратительна даже мысль о том, что теперь его судьба — это жалкая судьба военнопленного, но мои хорошие манеры никогда не помогали мне, когда я находился в их руках, и поэтому я утешал себя мыслью, что ему, возможно, повезет больше. Уже в лагере я узнал, что он был вторым лейтенантом в штабе полковника Корбина.
По какой-то непонятной причине армия на пять дней задержалась у Стивенс-Гэп, и за это время враг получил подкрепление — корпус Лонгстрита и несколько других, прибывших из Вирджинии, частей.
Субботнее утро 19-го сентября прошло без активных действий, за исключением того, что все собранные вместе обозы провели через горы, но тут обнаружилось, что Брэгг пытается обойти нас с левого фланга, и тогда наша армия, чтобы воспрепятствовать его планам, сразу же пошла на Чаттанугу. Вскоре мятежники узнали об этом, и началась невиданная доселе гонка на опережение. Я, как предписывал мне мой долг, очень часто поднимался на вершины скал и холмов, чтобы видеть маневры врага, и где бы он ни двигался, коварная дорожная пыль сразу же сообщала мне о его присутствии. Каждая из армий старалась первой захватить дойти до Чаттануги и укрепиться, а мы шли впереди и даже кратчайшим путем — наша армия шла на запад, а мятежники по восточному берегу Чикамога-Ривер.
Над армиями висели тяжелые клубы пыли — по ним можно было точно определить, куда они идут, и такие же клубы были и над менее крупными подразделениями.
Часов в 10 утра, примерно, Брэгг понял, что остановить нашу армию ударом с фланга не удастся, поэтому он решил просто атаковать нас. О его решении сообщила нам его артиллерия. Генерал Роузкранс принял вызов, и вскоре наши батареи ответили вражеской — залпом на залп и снарядом на снаряд.
Эта продолжительная артиллерийская дуэль была очень разрушительной, особенно пострадал наш правый фланг — пушки мятежников гремели, и ярость их была поистине безгранична. Наши пушки были сорваны с лафетов, зарядные ящики уничтожены, колеса превращены в груды обломков, лошади — практически разорваны на куски, и повсюду валялись изуродованные тела артиллеристов — ни на ком живого места не было. Тем не менее, смерть продолжала собирать свой кровавый урожай. Каждый снаряд, которому не суждено было нанести удар артиллеристам, ломая ветви деревьев пролетал над их головами и наносил страшный урон поддерживающей их пехоте. Визжащие снаряды падали среди людей и лошадей, сметая целые отряды первых и упряжки последних, а если взрывался зарядный ящик, эффект был вдвойне потрясающим. Сразу же после воспламенения пороха, повозки разлетались на куски, и множество героев здесь нашли свою преждевременную смерть.
Все это происходило справа от нас, непрерывный гул, земля дрожала, а небеса, казалось, были порваны в клочья. А само сражение началось слева, его открыл ливень ружейных пуль. Треск гремящих один за другим залпов, усиленный дувшим с той стороны ветром, почти заглушил тяжелый рев артиллерии.
Генерал Роузкранс, чтобы достойно встретить любую атаку врага, быстро перебросил своих людей с правого на левый фланг. Каждый раз, когда ружейный залп своей мощью превосходил пушечный, мы понимали, что битва постепенно уходит влево и что позиции нашей армии становятся все более растянутыми. Даже стальные сердца чувствовали себя уже не столь уверенно, а храбрейшие из храбрых тоже с некоторой опаской стали посматривать на врага.
Находившийся справа корпус МакКука держался. Батареи мятежников гибли, но не отступали, и вечером, сражаясь с дивизией Ван Клеве, они дали три ужаснейших залпа, но получив не менее кровавый отпор, они были вынуждены отойти на свои старые позиции, а потом и вообще покинуть завоеванную ими землю.
Слева от нас все шло своим порядком, ибо на этом крыле битва все еще бушевала с неослабевающей яростью. Наши армии стояли лицом на восток, правый фланг — вполоборота на юг, а левый — на север, а обозы — позади, они поспешно отправились к Чаттануге.
Воскресным утром 20-го мы увидели врага на новых и еще более удобных позициях, а кроме того, еще и намного ближе к Чаттануге, и после восхода солнца вновь начался бой — еще яростнее, чем накануне — атаковали левый фланг, там стоял наш генерал Томас. Несколько часов шел этот бой — ни одна из сторон ни на шаг не прошла вперед, но внезапно, сосредоточив огромные силы напротив корпуса МакКука, враг стремительно понесся вперед, вынудив его бросить все и бежать. Избавь меня Бог снова увидеть нечто подобное тому, что я тогда увидел! Наш корпус, по всей длине занимаемой им позиции — 60 или 80 шагов — был залит столь убийственным огнем, что он остановился и, по крайней мере, пять минут просто стоял на месте, и в этот момент, прикрываемые второй линией, люди первой буквально обрушились на нас. В этот критический момент, когда исчерпались все боеприпасы, а пушки сметали наши, можно сказать, беззащитные шеренги, а враг так упорно и стремительно шел на нас, я уверен, что никакая армия мира не смогла бы выдержать такого натиска. Воцарилась паника, корпус бросился бежать, но нашлись — и настоящие мужчины, и отважные командиры, попытавшиеся сплотить их. Трижды они перестраивались и трижды обращались лицом к наступающему врагу, которому пришлось воздержаться от свободного преследования столь решительного противника. Самые храбрые объединили бегущих у их боевых знамен, они плакали, с нежностью глядя на свой флаг, который они теперь никак не могли защитить.
То тут, то там, то какой-нибудь доблестный цветной сержант останавливался и поднимал вверх символ свободы, призывая людей не бросать своего знамени — помнить Стоун-Ривер и держаться стойко, поскольку наши войска еще могут победить, пока они еще удерживают оспариваемую землю, то кто-либо из офицеров безумно умолял бегущих людей, либо ободряя и обнадеживая, либо приказывая и угрожая, в зависимости от того, к кому он обращался, вспомнить о своей стране и ее чести, о том, что они американцы, и должны бороться за свои знамена. Солдаты не могли устоять перед этими призывами, и трижды они строились и решительно ждали врага — каждый раз действуя еще более слаженно и решительно, и не покидали своих рядов до тех пор, пока им не приказывали перейти на новую позицию. Невероятно достойно несли свою службу эти цветные сержанты в тот день, и все те из них, кто погиб тогда, пали только у защищаемого ими знамени. Большой вклад в сплочение людей внес капитан Джонсон, — ныне полковник 13-го Индианского кавалерийского, равно как и капитан Рокхолд из 15-го Пенсильванского кавалерийского, а также многие другие офицеры — как штабные, так и армейские, имен которых я уже не могу припомнить. Последним, кого, как я помню, я видел на поле — и я тоже был одним из последних, оставивших его, — был генерал-майор МакКук — на своей лошади — и в самой гуще битвы. Воистину, непонятно и удивительно, что он остался жив. Все это происходило на правом фланге, а слева от нас бушевала битва. Что произошло с бегущими потом, я не знаю, поскольку, полагая, что они выбрали неверный путь, я покинул их и немедленно пошел на левый фланг, чтобы доложиться генералу Томасу. Он крепко стоял до самой ночи, и начал отступление только тогда, когда наступило затишье. Его люди были бодры и энергичны, они бесконечно верили своему генералу.
