В 16 лет Камский стал гроссмейстером; в 17 лет победил на шахматном чемпионате США. Однако, несмотря на все его юношеские достижения, Камский пользовался такой же, если не большей, известностью из-за обстоятельств своего взросления, которые многие считали драконовскими.
Под пристальной опекой отца Камский занимался шахматами по 14 часов в день в их квартире на Брайтон-Бич; он никогда не ходил в школу, никогда не смотрел телевизор, не играл ни в какие спортивные игры, не имел друзей. Его отец прославился в шахматном мире своим неистовым темпераментом, он часто орал на Гату из-за проигрышей и ошибок, бросался мебелью, а во время одного матча, говорят, даже физически угрожал противнику своего сына.
В 1996 году, когда ему было 22 года, Камский совершенно ушел из шахмат. Он женился, окончил Бруклинский колледж, в течение года посещал медицинскую школу, потом защитил диплом бакалавра в юридической школе Лонг-Айленда, но не смог сдать экзамен на адвоката.
Его история похожа на назидательную басню о том, как слишком ранние тренировки и агрессивное воспитание могут дать нежелательную отдачу.
Однако потом, в 2004 году, Камский вернулся к соревновательным шахматам. Он начал с небольших турниров в клубе Marshall и в течение нескольких лет сумел превзойти свои подростковые достижения, выиграв чемпионат США в 2010 году, 19 лет спустя после того, как впервые завоевал этот титул, а потом повторил свой успех в 2011-м.
В настоящий момент он является лучшим шахматистом США и десятым в списке лучших шахматистов мира. Эффект этих 10 000 часов (хотя в случае Камского, занимавшегося по 14 часов в день в течение всего своего детства, истинная цифра может составить и 25 000 часов, и даже больше), очевидно, был слишком силен, чтобы его свел на нет даже восьмилетний перерыв.
8. Поток
Когда Элизабет Шпигель и другие шахматисты говорят о детстве игроков, подобных Камскому и Полгар, их часто обуревают смешанные эмоции. С одной стороны, они признают, что детство, жестко зацикленное на одном-единственном занятии, никак нельзя признать сбалансированным, если вообще можно считать нормальным. С другой стороны, они не могут удержаться от некоторой зависти: «Вот если бы мой отец заставлял меня играть по 10 часов в день, представьте себе, насколько хорош я был бы сейчас!»
Когда я впервые присутствовал на занятиях Шпигель, она только что вернулась в школу после недели, проведенной в молодежном шахматном лагере высокого уровня, где помогала организаторам и провела 5 дней, анализируя шахматные задачи с лучшими шахматистами страны в возрасте от 9 до 14 лет. Оказалось, что это не так уж весело, рассказывала она.
– Я чувствовала себя такой глупой! – объясняла Элизабет. – Мне было даже неприятно находиться там, потому что эти дети были настолько сообразительнее меня. Мне пришлось просить 9-летнего малыша объяснять мне шахматную игру!
В какой-то момент, призналась Шпигель, она даже потихоньку ускользнула в ванную комнату и расплакалась.
Пока я писал эту главу, я держал дешевую шахматную доску на кофейном столике в своем кабинете, чтобы время от времени сверяться с ней, и порой мой сын, Эллингтон, которому в то время было два года, входил в комнату и начинал возиться с шахматными фигурами. В эти моменты я делал перерыв. Я называл ему разнообразные фигуры, и он обнаружил, что ему нравится сшибать их с доски, а затем снова выставлять на нее красивыми узорами.
Логически я понимал, что интерес Эллингтона к шахматам не более необычен или значим, чем интерес к скрепкам для бумаг, лежащим в ящике моего письменного стола. Но временами я ловил себя на мысли: «Хм, он понимает разницу между ладьей и конем, а ведь ему только два года… Может быть, он вундеркинд! Если я начну сейчас показывать ему, как ходят фигуры, и мы начнем заниматься по часу в день, то к тому времени, как ему исполнится три…»
Хотя моя фантазия в стиле Полгаров была соблазнительна, я все же устоял. Я понял, что на самом деле не хочу, чтобы Эллингтон становился шахматным вундеркиндом. Но когда попытался точно определить, почему я так думаю, то обнаружил, что мои мысли не так уж просто объяснить или обосновать. Я просто чувствовал, что если Эллингтон начнет заниматься по 4 часа в день (не говоря уже о 14), то он что-то в жизни упустит. Но я не уверен, что был прав.
Что лучше: провести свое детство или всю жизнь, понемногу интересуясь многими вещами (к чему склонен я сам) – или всерьез интересоваться какой-то одной вещью?
Мы со Шпигель часто обсуждали этот вопрос и спорили, и должен признать, что она убедительно говорила о преимуществах преданности одной идее – настолько убедительно, что напомнила мне определение выдержки, данное Анджелой Дакворт: самодисциплина, сопряженная с преданным стремлением к цели.
– Думаю, понимание того, каково это – испытывать к чему-то настоящую страсть – является для детей освобождающим ощущением, – объясняла мне Шпигель однажды во время турнира. – Они получают впечатляющий опыт, который запомнят навсегда. Думаю, самое худшее, что может случиться с человеком, – это если оглядываешься на свое детство и видишь сплошное мутное пятно отсиживания каторги в классе, скуки, возвращения домой и просмотра телевизора. По крайней мере, когда дети из шахматной команды будут оглядываться на свое прошлое, они смогут вспоминать национальные чемпионаты, или какую-нибудь прекрасную игру, которую они сыграли, или тот момент, когда их тела наполнялись адреналином, и они старались изо всех сил.
Стороннему наблюдателю может быть трудно понять магическую привлекательность шахматного мастерства. Когда Шпигель пыталась объяснить ее мне, она часто ссылалась на работу Михая Чиксентмихайи, психолога, который сотрудничал с Мартином Селигманом в самые первые дни рождения позитивной психологии.
Чиксентмихайи изучал то, чему он дал название оптимального опыта, – те редкие моменты в человеческом существовании, когда человек чувствует себя свободным от приземленных отвлекающих факторов, когда ощущает, что властен над своей судьбой, полностью вовлечен в каждый момент бытия.
Самое худшее, что может случиться с человеком, – это если оглядываешься на свое детство и видишь сплошное мутное пятно отсиживания каторги в классе, скуки, возвращения домой и просмотра телевизора.
Чиксентмихайи предложил специальное слово для названия этого состояния крайней концентрации: поток. Он писал, что «поточные» моменты чаще всего возникают, «когда тело или разум человека напрягается до самой крайней степени в добровольных попытках достичь чего-то очень трудного или стóящего».
В своих ранних исследованиях Чиксентмихайи интервьюировал экспертов по шахматам, балетных танцоров и альпинистов, и выяснил, что все три группы описывали «поточные» моменты одинаково, как ощущение исключительного благополучия и контроля. Во время этого пикового состояния, как рассказывал Чиксентмихайи один шахматист, «концентрация подобна дыханию – о ней вообще не думаешь. Над тобой может провалиться крыша, и если она тебя не зацепит, ты этого даже не заметишь».
