Студией маэстро Рафачелли была самая светлая комната на втором этаже замка. Маэстро хотел (и справедливо) создать шедевр — и деньги достойные, и слава среди современников и потомков. Все пригодится. Именно поэтому в студии, помимо мольбертов, этюдников, мастихинов, ящиков с красками, имелись старинные резные кресла из черного дерева, задрапированные разными дорогущими тканями, серебряные блюда и кувшины, обвитые шелковыми цветами, и прочий антураж, в коем моя падчерица должна была блистать, как алмаз в бархатном футляре.
Да, но сигариллы?! Неужели этот прыщавый хрип-хипарь Петруччо тоже их таскает? Надо его зажать в каком-нибудь особо темном углу и доходчиво объяснить, что позволяемое хозяйке замка не позволено какому-то хрип-хипарю и полному балбесу. А то как-то совсем некрасиво получается.
— Я не одета для сеанса, — в последний раз решила отлынить Оливия, но я развернула ее от выхода железной рукой:
— Твое платье во-он там.
«Во-он там» стояла старинная ширма красного дерева, и Оливия прекрасно знала, что за нею находится. Парадное платье дочери герцога Альбино Монтессори — это были не просто слова. Надеть его Оливия могла только с посторонней помощью — моей, подобно рыцарю, которого оруженосец облачает в парадные доспехи.
Маэстро радостно кинулся растирать краски и создавать антураж, а мы зашли за ширму. Я принялась раздевать Оливию.
— Я тебе этого никогда не прощу, — пообещала Оливия.
— Конечно.
— Я отомщу. Страшно отомщу.
— Не сомневаюсь.
— Не трогай панталоны! Они все равно не видны под нижними юбками!
— Судя по своеобразному аромату, ты носишь эти панталоны уже… неделю?
— Всего-то три дня! Четыре. Ну хорошо, да, неделю.
— Оливия, что милая Сюзанна говорила нам о повседневной гигиене юной девушки?
— Ты крыса. Мерзкая, кривоносая, старая крыса, которую запекли в сухарях!
— Безумно оригинально, но после сеанса я запихну тебя в ванну и лично проверю количество свежего белья в твоем комоде.
— И политая гнойным соусом!
— Да-да, как тебе будет угодно. Корсет надевай, пожалуйста. Не наизнанку, а то замуж никто не возьмет. Ох, зачем я только это сказала!
Маэстро деликатно покашлял, намекая, что мы слишком долго возимся.
— Минутку, маэстро! — крикнула я из-за ширмы. — Нам остались только гербовая лента и туфли.
— А геннин? — взволновался маэстро. — Разве геннин вы не станете надевать? Или хотя бы кружевную накидку?
— Повторяю, — прорычала Оливия так, что ширма опасно закачалась. — Я буду на портрете лысой! Я и в гроб сойду лысой! Такова моя воля!
Наконец мы вышли из-за ширмы. Точнее, я вышла, а Оливия медленно выплыла, как тяжело груженная баржа. Дело в том, что парадное платье герцогини сшито из исключительно тяжелого рытого бархата и золотой, колючей парчи. Весь корсаж так заткан алмазами и жемчугами, что они напоминают кольчугу, а не какой-нибудь узор. И без того скромная грудь Оливии за этой кольчугой скрылась окончательно, но мало того, сверху надевалось многоступенчатое ожерелье из различных драгоценных камней. Благодаря ежедневной гимнастике, которую я заставляю Оливию делать, шея ее стала достаточно крепкой. Как и все остальное тело — гибкое, сильное, стройное и изящное. Теперь уже не узнать в этой девушке, грациозностью напоминающей пантеру, ужасную калеку, уродца, которой брезговал даже собственный отец. Когда я появилась под сводами Кастелло ди ла Перла в качестве компаньонки для больной девочки, я еще не представляла, кем для нее стану. А главное, кем она для меня станет…
Кхм, вернемся к костюму. К плечам сзади крепился кунтуш — накидка, подбитая голубой норкой. Да, еще наискосок шла гербовая лента из темного муара с вытканным гербом герцогов Монтессори. Пожалуй, все, включая длинные шелковые перчатки и туфли (тоже сплошная парча).
Маэстро оглядел Оливию и изрек:
— Сплендидо! Великолепно! Вы, ваша светлость, должны почаще надевать свой парадный костюм — это сразу зажигает в ваших глазах сияние высокородности и придает вашей осанке воистину божественную стройность!
Для пущей «божественности» осанки я Оливии за спину стальную линейку сунула. Мне за это крепко влетит после сеанса, но сейчас Оливия уже смирилась и решила терпеть два часа в парадном платье, чтобы потом предать меня лютой, мучительной казни. Казнь она за два часа продумает во всех подробностях, я уверена. Что ж, у меня тоже есть время придумать, как этой казни избежать.
Я скромно села в уголке студии возле ширмы, чтобы наблюдать сразу и за маэстро и за Оливией. Оливия восседала в старинном кресле и впрямь как какая-нибудь древняя богиня, у ее ног маэстро разместил раскрытый ларец с самоцветами, серебряные кувшины и венок из шелковых роз — все это символизировало богатство рода Монтессори и красоту самой Оливии. Я находила это вычурным и помпезным, но Рафачелли — художник, он так видит.
Наступила тишина, нарушаемая только шорохом кисти маэстро и его приглушенными восклицаниями — так он общался со своим творческим гением. Я внимательно посмотрела на Оливию — глаза ее были задумчивы и бездонны. Значит, она находится в процессе Сочинения Большой Каверзы. А я вдруг почувствовала себя ужасно сонной, что было совершенно не ко времени. Вот такой сонной, вялой и любящей весь мир, меня и сцапает Оливия, подложивши в постель ту же жабу или иглобрюхого геккона (живет у нее в террариуме, редкий экземпляр неповторимого уродства). Оливия прямо обожает этого геккона: у него, мол, потрясающий яд, парализующий человека на несколько часов, достаточно легкого укола одной иголкой. И взглядом своим он может вызвать приступ истерии. И даже какашки у него ядовитые — ни вкуса, ни запаха, — подсыпал врагу в суп, нет больше врага. В моем случае до какашек, конечно, дело не дойдет, но…
— Мне скучно, — капризно заявила Оливия. — Я тут сижу, как кукла фарфоровая, а вы развлекаетесь!
— Оливия, — тоном взрослой, сугубо разумной тетушки молвила я. — Маэстро работает, а я-то как могу развлечься, по твоему мнению? Дырки в гобелене считать?
— Вот-вот, — иногда у Оливии бывает о-очень противный голосок. — У тебя хоть есть возможность считать дырки в гобелене! Прикажи позвать этого… с непроизносимым именем… певца из малых северных стран!
— Гусляра Вржика Држабарду? — ахнула я. — Но ведь это чистый разбойник с большой дороги! И то он стал чистым, когда его отмочили в трех бочках кипятку со щелоком. И он еще при этом орал на нас, что мы лишаем его ценных вшей, которые вдохновляют его на творчество! Не знаю, чего ради герцог позволил этому бандиту кормиться в замке вот уже вторую неделю! А эти… гусли, я так и не поняла — музицирует он на них или пытает врагов!
— Вот и давай это выясним, — не сдалась Оливия. — Маэстро весь ушел в творчество, а у меня чешутся пятки.
— Я немедленно почешу тебе пятки, только давай не будем трогать гусляра!
