Томас переступал с ноги на ногу с ними рядом, не зная, как
вставить и себе умное слово о святости девы Марии, Олег покосился на него с
пониманием, сказал саркастически:
— И которого, возможно, нет.
Прелат кивнул с некоторой даже охотностью и великим
согласием.
— Верно. И которого, возможно, нет. Но вера не только
двигает горами, вера создает миры. Ты это знаешь сам.
Олег потемнел.
— Не напоминай.
Прелат вскрикнул, замахал руками.
— Да я не про эйнастию, будь она проклята! Никто тебе о
ней и не напомнит!.. Да и я уже молчу-молчу. Вот уже рот зажал... М-м-м-м, я
так, вообще... Ты ведь накуролесил не только с эйнастией. Просто она как-то
заметнее, но и другие твои подвиги оставили шрамы. Правда, святой Павел
говорил, что это как легкая ветрянка: кто ею переболеет, тот уже устойчив к
более серьезным заболеванием. Словом, вера создает миры, и вот уже почти тысячу
лет... нет, тысяча это вообще, а вера Христа укрепилась меньше чем за
полтысячи, но и то немало, так что полтысячи лет мы живем верой в построение
прекрасного и справедливого царства Божьего на земле! Ты можешь себе вспомнить,
чтобы когда-то в прошлом вот так же пытались строить светлый мир?
Олег буркнул:
— Пробовали. Цари, короли, магараджи, императоры...
Ладно, я понял, о чем ты. Ты хочешь сказать, что раньше люди жили реальностью,
а твоя вера создала мыльный пузырь, заставила в него поверить уйму народу, и
теперь вы стараетесь...
Прелат вежливо улыбнулся.
— Этот мыльный пузырь становится все больше и крепче.
Видимо, в этом пузыре что-то есть помимо тонкой пленки. Возможно, внутри шара
не такая уж и пустота?
Томас кашлянул, сказал учтиво:
— Не знаю, о чем вы, ваше преосвященство, но вера
Христа — твердыня, на которую опираемся и на которую уповаем. Олег, там братья
готовы к утренней трапезе. Мы можем, конечно, выехать и без завтрака...
— Это ты можешь, — буркнул Олег. — Ты ж
христианин, у тебя ритуалы. Воздержания всякие...
Он забросил поводья на седло, прелат смотрел с ожиданием и
надеждой на продолжение дискуссии, однако Олег повернулся и пошел в здание.
Томас виновато посмотрел на прелата, развел руками,
извиняясь за своего грубого спутника. Прелат сказал со вздохом:
— Иди за ним, сын мой. Ты чист душой! Ты просто
удивительно чист.
Томас бросился догонять Олега, вместе вошли в трапезную, там
уже расставляют по обе стороны длинного стола глубокие тарелки с наваристой
ухой. Олег сел, в трапезную входили хмурые монахи. Последними появились
настоятель и прелат, отец Крыжень прочел благодарственную, монахи дружно
сказали «Аминь» и взялись за ложки.
Томас старался есть так же неспешно, как монахи. В их
движениях угадываются основы тех манер, которые короли стараются привить
высшему свету и которые объявлены благородными: не хватать жадно еду, не класть
на стол локти и не раздвигать их так, словно стараешься захватить как можно
больше пастбища с сочной травой... скотина.
Монахи, понятно, этой сдержанностью показывают, что они не
дикие звери, те сразу набрасываются на еду, но то же самое должны выказывать и
рыцари, что стремятся выглядеть благородными...
Олег закончил первым, хотя не хватал жадно и не клал на
столешницу локти. Встал, поклонился отцу Крыженю.
— Святой отец, с вашего разрешения пойду соберу вещи.
Чем раньше выедем, тем раньше... все случится.
Отец Крыжень замешкался с ответом: монахи заканчивают
трапезу общей молитвой, потом расходятся, Олег же поклонился еще раз, как будто
получив разрешение, и покинул зал.
Томас завистливо вздохнул. Никогда не сумеет вот так же
небрежно делать все по-своему, никогда его манеры не будут настолько уверенными,
что даже грубость выглядит уже не грубостью, а пренебрежением великого человека
мелочами.
«А все равно ты язычник, — сказал он мысленно. —
Язычник, язычник! Отсталый язычник. А я вот христианин. Уже этим — лучше».
Олег медленно укладывал в мешок всякие мелочи, в глазах
глубокая задумчивость. Когда Томас открыл дверь, спросил, не оборачиваясь:
— Стоит ли брать одеяло?.. Если к обеду уже будем
там...
— Стоит, — ответил другой голос.
С Томасом в келью вошел прелат, еще более маленький и
сухонький рядом с массивным отцом Крыженем. Настоятель с порога перекрестил
язычника благословляющим жестом, тот и ухом не повел, бросил в мешок узелок с
трутом и огнивом, пошарил глазами по сторонам с вопросом.
Прелат сказал негромко:
— Я всю ночь провел в нелегких размышлениях, только к
утру мне открылась истина. Я понял, что твое детское неприятие христианства,
для прихода которого ты так много сделал, что-то вроде суеверной боязни
сглазить! Начало получаться то, о чем ты так долго мечтал, а ты все шепчешь и
крестишься...
— Я? — спросил Олег с негодованием.
— Ну не крестишься, — поправил себя прелат, —
а просто шепчешь, плюешь через левое плечо, бросаешь соль, ругаешь во все
корки... Богоборец, хватит трусить, все получилось! Получилось. Уже получилось!
Олег сказал раздраженно:
— Да что получилось? Еще ничего не получилось. Так,
первые робкие шажки...
Прелат вскинул ладонь.
— Цель слишком высока! К ней идти еще долго, Олег. Это
для простонародья рассказываем о скором пришествии Христа. И о близком конце
света. На короткие дистанции они еще могут согласиться, а вот на тяжкий путь во
много поколений... гм...
Олег обронил:
— За выдуманным.
— За мечтой, — поправил прелат строго. — За
Великой Мечтой. Ты ведь знаешь, если человеку долго говорить, что он свинья, то
вскоре захрюкает. Если вот так выдавливать из него свинью, хотя бы по капле в
поколение, то, глядишь, через тысячу лет сделаем вообще ангела.
— Не сделали, — отпарировал Олег сварливо. —
Как раз тысячу уже давите.
— Ну и что? Это государства за тысячу лет на одной и той
же земле рождаются и умирают по много раз, а церковь только растет и крепнет. Я
могу тебе предсказать, что вот пройдет еще тысяча лет, многие королевства
исчезнут, многие появятся, мир станет другим, но церковь будет еще сильнее и в
большей славе, чем сейчас. И люди станут праведными, чистыми, благородными и
нравственными все до единого!
Олег подумал, спросил с сомнением:
— Это в двухтысячном году?.. Посмотрим-посмотрим.
Щеки настоятеля залила восковая бледность. Томас с испугом
понял, что отец Крыжень представил себе бездну лет, отделяющую от этого
невероятно далекого двухтысячного года, язык его в ужасе примерз к гортани,
только в глазах жалость к человеку, которому суждено ждать прихода Христа на
землю.
