Граф прохрипел:
— Сражайся, трус...
— Я не хочу вас убивать, — объяснил Томас и,
снизив голос до шепота, прибавил: — Хотя сделал бы это с охотой. Но я, увы,
христианин...
— Убей, — прорычал граф негромко. — Убей, я
не хочу жить в позоре...
— А придется, — ответил Томас злорадно. Отступил,
вернулся к королю и провозгласил громко: — Ваше величество, умоляю!.. Это же
ваш человек, зачем его терять? Пусть лучше погибнет в битве, защищая ваши
знамена. Нехорошо оставлять своих вассалов на верную смерть.
Придворные со всех сторон загудели, придворные вельможи
начали уговаривать короля, один из видных сановников громко отозвался о
доблести графа, а Томас сказал с таким чувством достоинства, словно он,
император, объяснял собравшимся королям:
— Я уеду, а этот храбрый рыцарь останется. Он может
служить вам верой и правдой, ибо это не вы встали на его сторону, а Господь Бог
встал на мою. Так что примите его, ваше величество.
С арены рыцари и оруженосцы уже уносили потерявшего сознание
графа. За оградой его положили на землю, кое-как содрали помятые мечом Томаса
доспехи. Кроме тяжелой раны в подмышечной впадине, отыскались еще три
болезненных разреза, полученных не столько от меча, сколько от треснувших
доспехов, поранивших острыми краями тело. Граф выглядел ужасно, но лекари
торопливо перевязали его, старший из них заверил, что граф выживет.
Король сказал с великой неохотой:
— Да, конечно... Господь на вашей стороне, сэр... Эй,
сэр Гогенлерд! Провозгласите сэра... как вас...
Из-за спины прошептал сэр Ольстер:
— Сэр Томас Мальтон из Гисленда, ваше величество.
— Томас, — ответил Томас с достоинством, —
сэр Томас Мальтон из Гисленда, ваше величество.
Король Гаконд сказал высокомерно:
— Провозгласите сэра Мальтона из Гисленда победителем.
Томас вскинул руку.
— Сэр Гогенлерд, остановитесь. Я не хочу этого. Все и
так видят, кто победил. Не стоит наносить новую рану этому в самом деле
отважному и могучему воину. Такая рана для настоящего мужчины покажется злее,
чем та, которую я нанес мечом.
Человек в мантии сказал громко:
— Достойная речь сына церкви! Вы дрались, как лев, но
речь ваша подобна воркованию сизокрылой голубки, что жила в хлеву, где родился
Христос.
Томас с достоинством поклонился.
— Я рыцарь Храма, сэр.
— Ах, тогда понятно!
Министр с еще большей симпатией посмотрел на Томаса,
наклонился к уху короля, что-то пошептал. Король нахмурился, повелительным
движением подозвал Томаса.
Томас приблизился, с достоинством преклонил колено перед
сюзереном, стараясь проделать это с привычным изяществом, но тяжелые, как
чугун, ноги слушались плохо.
— Вы победили, сэр Томас, — сказал Гаконд все еще
недовольно. — Но вы устроили такое представление для народа, что, как
вижу, турнира уже не избежать. Вы, конечно, отдохнете и останетесь?
Томас ответил учтиво, но твердо:
— Ваше величество, я обещал своему коню дать небольшой
отдых, но... будем считать, что я бесчестно обманул бессловесное животное! Я
отправлюсь к Черной Язве прямо сейчас.
Король смотрел пытливо из-под по-королевски набрякших век.
— Мне уже рассказали, что вы сумели вышибить из седла
всех лучших рыцарей моего королевства! Если останетесь, наверняка станете
победителем. О вас будут слагать песни.
Томас покачал головой.
— Ваше величество...
Он умолк, король смотрел внимательно, министр сказал
одобрительно:
— Этот рыцарь, ваше величество, молод годами, однако он
прошел трудными дорогами. Жаль, что он взвалил себе на плечи такую задачу...
Борьба с Черной Язвой — это ближе к церкви, чем к отважным воинам. Да и не
всякий служитель церкви дерзнет выступить, бессмысленно гибнуть — не
по-христиански! Нужны умелые воины-клирики из Ватикана.
Прекрасная королева смотрела на Томаса с грустью, он видел
по ее глазам, что она уже оплакивает его гибель в черных болотах. В стороне
слышались веселые крики, вопли. Кто-то заорал возмущенно, но его крик потонул в
радостном гомоне, смехе, даже дерзких песенках. Король оглянулся, поморщился,
королева покачала головой, министр перекрестился и сказал с укором:
— А что, все верно. Урок за бахвальство.
— Да уж, — согласился и король. — Господь
долго терпит, но больно бьет.
Томас все оглядывался на веселящуюся толпу, пока не раздался
треск, один из роскошных шатров завалился, красная материя накрыла
барахтающихся под ним людей. Несколько человек с готовностью распороли дорогую
ткань, через дыры вылезли хохочущие люди, многие прижимали к груди серебряные
подносы, украшенные камнями утятницы, золотые кубки, кто-то нес целого жареного
гуся и на ходу впивался зубами в нежное, исходящее паром мясо...
Гаконд перехватил непонимающий взгляд Томаса.
— Это шатер графа, — пояснил он. — Оруженосцы
и слуги все здесь, спасают хозяина, а шатер без присмотра. Вот и расхищают
приготовленное для пира.
Томас благочестиво перекрестился. Что Господь ни делает, все
к лучшему. Освиневший граф был настолько уверен в победе, что созвал
праздновать победу над сэром Армагаком толпу гостей. И привез сюда из замка
лучшую посуду из золота и серебра, всю украшенную драгоценными камнями,
великолепные кубки, не говоря уже о том, что по его приказу двадцать поваров
готовили к этому моменту птицу, дичь, оленину, в шатер завезли сорок кувшинов
самого дорогого и редкого вина...
Даже шатер у него самый пышный и дорогой. Сейчас этот шатер
с превеликим рвением втаптывают в землю, рвут дорогую ткань, ломают в нем столы
и скамьи, расхищают все, что стоит расхищения. Простолюдины есть простолюдины,
падение благородного человека им приятно вдвойне.
— Ваше величество, — сказал Томас с
поклоном, — с вашего разрешения, я отбываю.
Калика, уже на коне, подвел в поводу его гуннского коня. Тот
взглянул с укоризной, Томас мысленно пообещал ему дать отдохнуть, как только
скроются из вида этого турнирного сборища. Кто-то из рыцарей с готовностью
помог Томасу взобраться, после блистательной победы у него появилось множество сторонников.
Неожиданно подбежал один из молодых рыцарей, что-то
прошептал королю на ухо. Тот потемнел, вздохнул, развел руками. Лицо стало
мрачным и раздраженным.
Калика, прислушавшись, шепнул:
— Граф Лангер, не желая жить по твоей милости, сорвал
повязки и только что истек кровью.
Томас перекрестился.
— Пусть Господь примет его дурную, но рыцарскую душу.
