На помосте яркими одеждами привлекли внимание герольды. При
появлении гостей задрали к небу длинные трубы, чистые серебристые звуки
заставили спины выпрямиться, кровь взыграла. Томас невольно подумал, что они,
рыцари Храма, все равно герои, и подвиг их забыт не будет никогда.
Герольды дудели громко и довольно слаженно, пока его вели
через зал, и разом оборвали мелодию, едва Томас опустился в указанное ему
кресло через одно кресло слева от герцога Гере. По другую руку герцога —
герцогиня, а его сыновья почтительно застыли за креслом, внимательно и
настороженно рассматривают гостей. Герцог даже в кресле выглядит высоким и
внушающим почтение, он в простой серебристой тунике, расшитой золотом, на груди
герб, короткие волосы на лбу прижимает небольшая корона с крупными рубинами в
основании зубцов.
Томасу показалось, что он посматривает в его сторону с
некоторой иронией, пришлось еще шире распрямить плечи и выпрямить спину, он не
безродный рыцарь, а Томас Мальтон из Гисленда, отмеченный славой и замеченный
всеми королями, стоявшими во главе крестового похода в Святые Земли. И, кстати,
его самого рыцарство Суссекса совсем недавно избрало королем, так что он вправе
не склоняться даже перед королями, а поклонится всего лишь более старшему по
возрасту и жизненному опыту человеку.
Да и вообще, подумал он мрачно, чем Эссекс лучше Суссекса,
не больше, чем Уэссекс, о котором за его пределами никто и не знает. Нет,
все-таки герцог посматривает с радушной улыбкой, нельзя подозревать всех, иначе
опустится до уровня язычника. По одну руку Томас обнаружил элегантно
выпрямившуюся в кресле ослепительно красивую женщину, настоящую королеву по
осанке и облику, а по другую сторону — очень юная тоненькая девушка с красивым
кукольным личиком и дерзкими глазами.
— Милая кузина, — обратился к ней герцог. —
Позволь представить тебе нашего гостя, благородного сэра Ричарда. Он проделал
трудный путь, позаботься о нем за столом. Сэр Ричард, позволь представить мою
кузину, маркизу Жанель из рода Кродо.
Томас поклонился, юная маркиза ответила очаровательной улыбкой,
подождала, вдруг да рыцарь что-то сумеет промямлить, но Томас благоразумно
смолчал, и тогда голос ее прозвучал совсем смиренно и жалостливо:
— А вы в самом деле не в состоянии отрезать себе мяса?
— Нет, — вздохнул Томас, внезапно нахлынула
злость: все здесь такие элегантные да чистенькие, все смотрят с
пренебрежительным высокомерием... он вспомнил манеру разговора своего ученого
друга, калику усадили на самый дальний край стола. Вообще-то удобная манера,
как будто трехслойный щит воздвигаешь между собой и противником. — Когда
мои глаза не отрываются от вашего декольте, это у вас там сиськи, да?.,
правда?., то я могу отрезать себе палец, если вот так не глядя...
Ничуть не смутившись, она прощебетала с прежней сладкой
ядовитостью:
— А вы не заглядывайте туда, куда не нужно!
— Можно? — спросил Томас с надеждой. — А то я
думал, что это обязательно. Спасибо! За это я и за вами поухаживаю... Вам
салатика? Ах, у вас с фигурой пока в порядке... тогда жирненького? Этой вот
ветчины с салом?
Она смотрела за его руками, малость обескураженная, а Томас,
мысленно возблагодарив грубые манеры калики, еще как пригодились, умело нарезал
мяса, руками хватал куски и тащил на обе тарелки, себе без прожилок сала и
жира, а маркизе... ну, она ж о фигуре не заботится, пусть жрет, не жалко, не
мое.
Мясо тает во рту, желудок обрадованно хватал все и требовал
еще, но Томас насыщал его осторожно, впереди еще не одна перемена блюд, а потом
еще десерт, надо и для сладкого оставить место, хотя вроде бы не по-мужски, это
женщины и дети могут быть сластенами, а мужчина должен рычать и алкать
недожаренного мяса с кровью...
— Похоже, — произнесла маркиза насмешливо, —
вы из очень голодного края.
— Очень, — согласился Томас. Быть грубым,
оказывается, очень удобно. Это как добавочный панцирь. — Потому растем
такие мелкие, хилые, скрюченные. Когда голод, все мелкие, правда?.. У вас
ничего не болит? Живот к примеру?
Она оскорбленно выпрямилась.
— С чего вы взяли?
— Бледная какая-то, — сказал он
сочувствующе. — Вон служанки и то красномордее. И это... мяса бы вам
кое-где нарастить. Хотите вон тех перепелиных яиц? Я достану. Даже если
что-нить опрокину, для вас не жалко, не мое. В перепелятине, говорят, самое
лучшее мясо, хотя какое мясо в перепелятине? Зато она хороша от головы. Или для
головы, не помню.
Она следила за ним большими синими глазами, Томас видел, как
подбирает ядовитый ответ, но малость сбита с привычного пути, на котором он
должен был сыпать заученными комплиментами, а она красиво отбривала бы заготовленными
фразами. Любовная игра шла бы по накатанной трубадурами колее, где даже нужные
фразы расставлены, как ориентиры на поворотах, но он сумел выкарабкаться из
глубокой и обязательной для галантных рыцарей ловушки, еще раз спасибо грубому
калике, что-то спасительное в его прыжках в сторону есть, есть...
— А вы сами, сэр Томас, — сказала она с непонятной
интонацией, — что принимаете?
— От головы?
— Скорее, для головы, — уточнила она.
— А ничо, — заверил он бодро. — Голова у
меня, как котел! Все варит.
Она фыркнула.
— У мужчин обычно все варит, но рыцарь должен отбирать
тщательно, что положить в котел! Иначе может свариться совсем не то, что
хотелось бы.
Она посмотрела многозначительно, глубокий вырез на ее платье
как-то умело оттопырился. Взору Томаса открылась не только белоснежная
выпуклость груди, но даже алый венчик розы, украсивший кончик. Он мысленно
взмолился Пресвятой Деве, чтобы уберегла и сохранила от искушения. Надо
держаться, калика прав: когда вот так настойчиво ведут любовную игру, то нужно притормозить,
осмотреться, не стоит играть по чужим правилам, даже если их предложила очень
красивая женщина.
Он улыбался, держал спину прямо, а плечи развернутыми,
рыцарь и христианин всегда следит за собой, за словами, жестами, даже за
мыслями, посматривал иногда на дальнюю сторону стола, там Олег в своей
скромнейшей одежде то ли ремесленника, то ли бродячего торговца, как бы ни
старался затеряться, все равно выделяется среди остальных гостей второго ранга,
как орел среди надутых индюков.
Олег рассеянно слушал песню, исполняет ее скорее всего
глимен, у скопов голоса обычно получше. Песня старая, воспевающая подвиги
предков, что защищали эту землю задолго до прихода веры Христа. Хорошо поет,
прочувственно, явно глимен, им достаточно иметь хорошие голоса, они только
исполнители, в то время как скопы сами и складывают песни.
В исполнении и самих интонациях ясно звучит любование
прошлыми временами, а время Христа — говно, чему он, Олег, охотно поддакнет,
хотя бы из чувства протеста перед тотальной христианизацией, однако же если
вспомнить ради справедливости, что языческие жрецы строго запрещали записывать
любые стихи и песни, то невольно снимешь шляпу перед монахами. Это они первыми
начали записывать все старые песни, стихи, легенды, сказания.
