Во время поездки в департамент Толима (Родина и политический малый фронт Сантофимио) тот вдруг обнимает меня в присутствии местных лидеров, ставя в неловкое положение. Но когда крупные землевладельцы уходят, кандидат словно перевоплощается. Напустив на себя деловой вид, просит помочь ему убедить моего любовника увеличить вклады в его кампанию: денег, которые дает Пабло, ни на что не хватает. А он единственный кандидат в сенаторы и президенты, который гарантирует Эскобару не только «потопить» договор об экстрадиции, но и полностью стереть прошлое.
Вернувшись в Медельин, я просто вне себя. Пабло даже не успел меня поцеловать, а я уже начинаю подробно описывать события последних двух недель голосом, являющим собой кульминацию разоблачений, доносов, обвинений и риторических вопросов:
– Я организовала вечер с участием руководителей всех известных районов Боготы, впустив в свою квартиру пятьдесят любопытных зевак, чтобы собрать средства для кампании Сантофимио, только потому, что ты попросил меня об этом. После одиннадцати вечера пришел Сантофимио. Задержавшись на пятнадцать минут, он поспешно ушел и на следующий день даже не позвонил поблагодарить. Этот тип – настоящая свинья, неблагодарный и фальшивый! Бедный народ для него ничего не значит! Он покончит с твоим идеализмом, и ты станешь похож на него! Здесь, на твоей земле, перед твоими людьми он никогда бы не осмелился обнять меня публично, так, как сделал это в Толиме! Неужели ты не заметил, какую цену мне приходится платить, ставя свою незапятнанную репутацию на службу ваших интересов. И все это для того, чтобы теперь один из этих Яго
[77] (если ты, конечно, знаешь, кто такой Яго), захотел воспользоваться мной самым подлым образом на виду у провинциальных бандитов, которые думают, что такой бессовестный преступник, как он – бог?
Невидимый занавес, кажется, падает сверху и разделяет нас. Пабло превращается в скалу и неподвижно замирает, словно парализованный. Он изумленно смотрит на меня и садится. Потом, упершись локтями в ноги, обхватив голову и вперив взгляд в пол, говорит мне ледяным голосом, тщательно подбирая слова:
– Вирхиния, с болью в сердце, я должен сказать тебе: этот человек, которого ты называешь неблагодарной свиньей, связывает меня с политической элитой страны – с Альфонсо Лопесом и другими, с Департаментом вооруженных сил и органами безопасности, которые не состоят с нами в «MAS». Я не смогу обойтись без Сантофимио. Именно отсутствие совести делает его труд таким бесценным. Действительно, не знаю, кто такой Яго, но если ты говоришь, что Сантофимио на него похож, так оно и есть.
Мое уважение к Пабло разбивается вдребезги, словно зеркало, в которое только что выстрелили. Раздираемая болью и рыдая, я спрашиваю его:
– Эта канализационная крыса, возможно, намекала, что мне уже пора подыскать другие варианты… потому что ты уже нашел мне замену, любимый? В этом смысл его публичных объятий?
Пабло встает и смотрит в окно, потом, вздыхая, обращается ко мне:
– Вирхиния, мы с тобой великие и свободные люди – мы оба можем рассматривать любые варианты, какие захотим.
Впервые в своей жизни, не задумываясь, что могу потерять навсегда того, кого люблю больше всего на свете, я закатываю сцену ревности. Не контролируя себя, разрывая воздух резкими фразами, я кричу:
– Ты настоящий козел, Пабло Эскобар! Хочу, чтобы ты знал: в день, когда я променяю тебя на другого, он не будет бедной свиньей, как твой любезный кандидат! Ты даже не представляешь, сколько я натерпелась от мужчин! Могу заполучить самого богатого или красивого парня, и мне не придется платить ему, как ты платишь своим девкам! Я отношусь к королям, как к пешкам, и наоборот. Если и променяю тебя на свинью, то уж побогаче тебя! Выберу того, кто тоже хотел бы стать президентом! Нет, лучше – диктатором! Ты ведь всегда ценил меня по достоинству и знаешь, именно так я и поступлю. Променяю тебя на диктатора, не на такого, как Рохас Пинилья!
[78] Не такого, как он, а как… как… как Трухильо!
[79] Или как Перон!
[80] Кто-то из двух, клянусь богом, Паблито!
Услышав последнее, Пабло начинает смеяться, поворачивается и, не переставая хохотать, подходит ко мне. Он хватает меня за руки, не позволяя бить его кулаками в грудь, обвивая их, словно петлю, вокруг шеи. Потом крепко берет за талию и, прижимая к себе, говорит:
– Проблема твоего гипотетического мужа в том, что мне придется его спонсировать. А когда он пошлет тебя за деньгами, мы немедленно наставим ему рога, не так ли? Еще одна твоя проблема… – две таких же богатых свиньи, как я, – Хорхе Очоа и El Mexicano… и ни один из двух не в твоем вкусе, так ведь? Видишь, я – единственный вариант для такой, как ты? Ты моя. Где еще я найду такое сокровище, способное рассмешить меня… с огромным сердцем? Еще одну Мануэлиту… с коэффициентом IQ, как у Эйнштейна? Еще одну Эвиту… с телом, как у Мэрилин, а? И ты оставишь меня именно сейчас на милость могущественных, неумолимых врагов… Все закончится скоропостижной смертью, мое бренное тело упокоится под какой-нибудь жуткой, выкупленной у кого-то могильной плитой? Поклянись, что пока не уйдешь к Иди Амину
[81], который экстрадировал бы меня… или превратил бы в бифштекс! Поклянись, мое сладкое страдание, тем, что больше всего тебе дорого! А больше всего ты любишь… меня, правда?
– И когда предлагаешь тебя бросить? – отвечаю я, пока ищу «клинекс».
– Ну, через каких-нибудь… сто лет. Нет, лучше – шестьдесят, чтобы не казалось, что я перегибаю палку!
