15
Императрица Елизавета Петровна вдруг осознала, насколько она одинока в этой жизни, увидела, что вокруг нее увиваются одни льстецы, подхалимы, мздоимцы, Заботящиеся лишь о пополнении собственной мошны. У нее на душе стало не столько грустно, сколько противно и пакостно. Она увидела себя стиснутой сотнями, если не тысячами, чужих тел, что с каждым годом все плотнее и плотнее обступали ее, не давали спокойно жить. Да что жить дышать не позволяли без их разрешения!
Захотелось прогнать от себя всю эту суетящуюся мелюзгу, остаться хоть ненадолго одной, вздохнуть полной грудью, а то и совсем уйти в монастырь, уехать в самый дальний скит, где не будет бесконечных просителей, жалобщиков, наушников. Но именно сейчас нельзя покидать столицу ни на час, ни на минуту, особенно после того, как ей доложили о поимке сибирского купеческого сына, (имя и прозвание его она не запомнила), пробиравшегося в Холмогоры на выручку принца Иоанна Антоновича. И ведь каков подлец! Столковался с ее злейшим врагом, с прусским королем Фридрихом, который, как хитрый лис, в письмах к ней клянется в искренней дружбе и расположении, а на деле засылает лазутчиков, мнит себя вершителем судеб всей Европы. Нет, пришла пора показать и ему, и всем другим царственным особам, кто есть истинный хозяин положения и в чьих руках сила. Батюшка ее расправился со шведским Карлушей, хотя и ему поначалу несладко пришлось. И не пристало ей, дочери Петра Великого, жаться по углам, боясь грозного окрика, ждать помощи от разных там австрийцев, англичан и прочих государей, чьи владения размером не более одной российской губернии. Надо только найти соответствующий предлог для начала войны, чтоб потом не укоряли ее в вероломстве и нарушении разных там мирных договоров, которым она счет потеряла.
Императрица, близоруко щурясь, поглядела на листки допроса Ивана Зубарева и крупным, слегка наклоненным влево почерком, написала в верхнем углу: "Судить по всей строгости. Передать дело в Сенат". Затем кликнула дежурного офицера и велела пригласить к ней завтра на утро графа Воронцова, Петра и Ивана Шуваловых и… чуть поколебавшись, — канцлера Бестужева.
У императрицы за последнее время возникло стойкое недовольство Алексеем Петровичем и глухое раздражение всеми его словами и поступками. Мало того, что он не упускал случая воспользоваться подношениями, чем щедро одаривали его всевозможные иностранные посланники, но и еще, по глубокому убеждению государыни, Бестужев вел двойную игру. И хотя никаких доказательств на сей счет пока не находилось, да и неловко как–то устраивать слежку за вторым лицом в государстве, императрица, что называется, нутром чуяла недомолвки и хитрые уловки со стороны канцлера, чего она особенно не терпела и не могла простить даже самому близкому ей человеку. К тому же, братья Шуваловы ежедневно при каждом удобном случае доносили о неблаговидных поступках канцлера, что вмешивается в их, шуваловские, дела, стар стал, иностранные посланники на него жалуются, мол, ничего невозможно решить без подписи Бестужева на самой незначительной бумаге. Но Елизавета Петровна пока крепилась и терпела, хорошо понимая, что опыт и чутье старого вельможи незаменимы, и ни один умник не в силах будет вести до конца ту политику, которой придерживается она сама да и все российское государство. Бестужев обладал из всех известных ей людей несомненным и ценным для государственного мужа качеством: он не мог позволить, даже если ему лично будет светить крупный прибыток, ни одной из дружественных России стран поиметь выгоду за счет убытка родного отечества, а уж про врагов и говорить не приходится. Алексей Петрович не только им не позволял торговлю вести в самом захудалом русском уездном городишке, но и нашим купцам запретил в те страны товары вывозить. Заменить Бестужева было некем. Ни Воронцов, ни Трубецкой, ни иной кто и месяца бы не просидели в кресле российского канцлера, не смогли бы с той легкостью управлять неповоротливым и плохо слушающимся руля кораблем внешней политики в туманных водах как ближних, так и самых отдаленных государств. Нет, Бестужева, несмотря ни на что, приходилось терпеть до поры до времени, а коль понадобится менять курс, то одновременно с тем сменить и капитана. А пока… пусть крутит штурвал как ему вздумается, не выходя из официального общепринятого фарватера.
Приглашенные государыней вельможи пришли в точно назначенный час и молча расселись все в том же кабинете дворца, каждый на своем обычном месте. Елизавета Петровна о чем–то сосредоточенно думала, легонько пощипывая нижнюю губу двумя пальчиками. И хотя она давно решила, о чем пойдет речь: что именно сейчас настало время принятия решения, которое круто может поменять и ее собственную судьбу, и судьбу этих, сидящих в молчании, сановников, и еще многих, многих тысяч подданных, но начинать было страшно.
— Допрашивал ли сам купецкого сына Зубарева? — подняла она глаза на Алексея Петровича Шувалова, который неторопливо постукивал костяшками пальцев по кромке стола.
— А как же, — мгновенно отозвался тот, словно ждал именно этого вопроса, — считай, на всех допросах самолично присутствовал.
— На кого из сообщников показывал он?
— В том, государыня, не признается. Толкует, что его одного бес попутал в Пруссию отправиться. Да и я сам так думаю: не было у него дружков, а то бы давно под пыткой все и выложил.
— Хорошо… Может, и прав ты. Дело его в Сенате рассматривать будут. Пусть они решают, как с тем перебежчиком поступить. Я на себя сей грех брать не желаю.
— И не надо, матушка, — с готовностью поддакнул Петр Шувалов, — есть пока у нас кому суд да расправу чинить. А что его к петле или плахе приговорят, в том нисколечко не сомневаюсь.
— Злодей сей плахи не избежит, то верно. Но как быть с теми, кто потакал ему, на подлое дело толкал? — спросил, ни к кому не обращаясь, вице–канцлер Михаил Илларионович Воронцов.
— О чем ты? — заворчал Алексей Петрович Бестужев. — Или не слышал, что один он на то дело решился? Не было у него, слава Богу, сообщников.
— А как же Фридрих прусский? Не он ли того мужика направил прямиком в Холмогоры принца из темницы освобождать?
— Тебе–то, граф, откуда такие подробности известны? — ехидно поинтересовалась императрица. — Сорока, что ли, на хвосте принесла?
— То уже не тайна, — развел руками вице–канцлер, — любая булочница языком в лавке болтает — не запретить.
— Никакой строгости не стало. Хотела бы услышать насчет короля прусского мнение ваше, — негромко проговорила императрица, опустив глаза на паркетный пол, словно сам виновник их нынешних бед находился не иначе, как под столом.
— Богохульник он и мерзопакостник, — первым высказался Бестужев.
— Тут я с Алексеем Петровичем согласен, — подхватил налету мысль того Петр Иванович Шувалов, — наказать бы его примерно за все козни, да только как то совершить…
— Гренадеров, что еще при Анне Иоанновне к нему на службу на небольшой срок отданы были, отпускать от себя не желает, — напомнил граф Воронцов. — А им ни причащаться, ни исповедоваться в той стране негде.
