Императрица тихонько хихикнула, блеснув темно–синими глазами, и бросила искоса взгляд на шуваловскую жену, ожидая, чем та ответит на дерзость графа. Та не заставила себя долго ждать и, собрав губки бантиком, тут же с непомерным достоинством выговорила:
— Мы, в отличие от некоторых, песенки петь не обучены. Нам, Шуваловым, не пристало чем иным заниматься, акромя дел государственных, а воинская наука — наипервейшая из всех. Кто ей владеет, тот и на поле бранном себя с лучшей стороны проявит, сокрушит ворога любого. Из пушек палить тоже с умом надо. А песенки распевать, то большого ума не требуется, — закончила она свое высказывание прямым намеком на хороший голос Разумовского, благодаря которому он в свое время и оказался близ императрицы.
— Эка невидаль — из пушек палить, — нимало не обидевшись, фыркнул граф, даже не повернувшись в сторону семенящей чуть справа от него Марфы Егоровны, — в чем там особый ум нужен? Не знаю, не знаю… Видывал я, как это делается, каждый мужик на то способен. А в исполнении песен особый талант нужен, не каждому встречному–поперечному данный.
— Мы тебе не какие–нибудь встречные–поперечные, а Шуваловы! — вспылила Марфа Егоровна. — Не последние люди в государстве.
— Это еще как посмотреть, — негромко проговорил Разумовский.
— Ладно вам, петушкам, — мягко улыбнулась императрица, желая заранее предотвратить назревающую ссору между ее компаньонами. — Талант в любом деле нужен, а уж кого к чему Господь наставил, то не нам судить.
— Военное дело важнейшее завсегда было, — не сдавалась Шувалова Батюшка ваш, Петр Алексеевич, во всем воинских людей выделял, а шутов для утехи, для забав приискать можно в любой деревне…
— Ум и в шутовском деле надобен, — Разумовский все еще сдерживался, стараясь не особо обижать подругу своей покровительницы, которую в душе побаивался за ее острый язычок.
— Хватит вам, хватит, — поспешила в очередной раз успокоить спорщиков императрица, — а то, ежели я осержусь, обоим достанется.
— Да я что, матушка, я ничего, — поджала тонкие губки Шувалова и с достоинством поправила теплый капор с высоким верхом, — только мужа своего в обиду никому не дам и не позволю про него непочтительные слова говорить любому человеку. Самому Петру Ивановичу за делами государственными иной раз некогда и голову поднять.
— А я вот до дел государственных не особо касаюсь, — проговорил, глядя на разноцветный китайский фонарик, подвешенный к ветке молодой липы, Разумовский, — и без меня умники сыщутся. Мое дело о покое матушки–императрицы думать, чтоб не замучили ее, бедную, умники те, не зашпыняли.
— Это кто меня замучить вздумал? — свела густые темно–русые брови Елизавета Петровна, принимая грозный вид, но по смеющимся ее глазам было видно, что нынче находится она в прекрасном расположении духа и с интересом наблюдает за перепалкой своих спутников. — Да я сама любого так отхожу, отпотчую, что и забудет, как звать.
— А взять того же Алешку Бестужева, — поспешила лишний раз ущипнуть нелюбимого ею государственного канцлера Марфа Егоровна, — почитай, каждый божий день к тебе, матушка, является с бумаги разными. То подпиши, это почитай, как будто, кроме его бумаг, и дел других у тебя не имеется. Тут я слыхала, будто бы он против французского короля зуб большой имеет, невзлюбил его наш умник. Ха! — показала Шувалова острые ровные зубки. — Король французский, верно, шибко расстроился, испужался Алешку Бестужева. Зато англичан подле себя держит, жалует. Болтают, они, англичане, ему даже пенсию особую назначили. Конечно, они ему по всем статьям милее и пригоже. Может ли государственный человек этакие вольности себе позволять? — выкинула она левую ручку в сторону Разумовского.
— Это вы мне? — спросил тот с достоинством и пожал широкими плечами, на которые была накинута богатая, поблескивающая на солнце шубой. — А по мне так все они одинаковы. У нас, в Малороссии, так говаривали: немчуру любить битому быть, турчанина любить — в полоне быть, а москаля любить — голым ходить. — Он чуть кашлянул и бросил вопрошающий взгляд на императрицу, пытаясь угадать, как она восприняла его не совсем удачную шутку. Но та лишь криво усмехнулась и спросила:
— Интересно, дружок, а чего еще такое у вас, в Малороссии, — она особо выделила именно это слово, — про москалей говорят? Верно, не жалуют?
— Не жалуют, матушка, не буду скрывать, — смущенно признался Разумовский, опустив низко голову, щеки его залил алый румянец, натерпелись в свое время много и от панов, и от русских людей. А народ — он памятен…
— Э–э–э… Да чего их, хохлов, слушать, — поспешила воспользоваться оплошностью графа Шувалова, — сколь им добра не делай, а все зазря, память у них короткая. Хохол сам себя лишь до обеда любит.
— Вы сегодня явно намерены оскорбить и унизить меня, — наливаясь неожиданно гневом, приостановился Разумовский, заслоняя своей крупной фигурой дорогу низкорослой Шуваловой.
— И вовсе нет, — ловко прошмыгнула та у него под рукой, — правда — она завсегда глаза режет.
— У каждого человека своя правда. Только я не намерен выслушивать разные дерзости от вздорной бабы.
— Это я‑то вздорная баба! — чуть не подпрыгнула на месте Шувалова, воинственно вздергивая остренький подбородок. — Не вздорнее других.
— Тихо, тихо, соколики, — подняла примиряюще руки императрица, — нашли место, где норов свой выказывать. И чего вас совет не берет? Ближнего своего любить надо, как Господь завещал, а вы…
— Я со всеми готов в мире жить, если чести и достоинства моего не касаются, — обиженно поджал полные, сочные губы граф.
— Нужно мне твое достоинство, — негромко, но отчетливо прошипела Шувалова, не глядя на Разумовского, — прости меня, матушка, коль что не так. Пойду я, меня свои санки у ворот поджидают, — она быстро поклонилась императрице и, не дождавшись ее ответа, засеменила по аллейке к выходу из парка.
— Сдерживайся, Алешенька, прошу тебя, — тихо проговорила Елизавета Петровна, беря графа под руку и увлекая за собой, — особенно с Марфушей. Вы оба мне дороги, любимы, и различать вас не желаю, более близких людей у меня нет.
— Виноват, матушка, — низко наклонил тот большую красивую голову, — не вели казнить…
— Да кто тебя казнить собирается? — засмеялась императрица, моментально преображаясь и хорошея. — Хватит на сегодня, погуляли и будет. Надобно ехать к сановникам моим дела делать. Со мной на совет отправишься или как? — она внимательно посмотрела в глаза своему любимцу, хотя заранее знала, что Разумовский откажется присутствовать на заседании верховного совета, где собирались главные ее помощники.
— Нет уж, уволь, матушка, — решительно возразил тот, — меня твои верховники и в грош не ставят, насмешничают. Поеду к себе. Там меня земляки с вечера дожидаются, нужен им зачем–то.
— Твое дело, Алешенька, — капризно скривила губы императрица, — прощай покудова, вечером свидимся?
— Пренепременно, матушка, — поклонился в ответ Алексей Григорьевич.
