— Каких таких? — не понял Иван.
— А вот каков вы есть. Таким и живите. Прямодушным.
Опять замолчали, и Иван все обдумывал, как относиться к словам поручика, который вроде бы и осуждал, но одновременно по–доброму разговаривал с ним. До этого ему не приходилось так вот близко, накоротке беседовать с кем–то из столичных людей. Кураев был непонятен, непохож на прочих знакомых, чуть задирист, держался с заметным превосходством, часто смеялся над тем, что вовсе не казалось смешным, но именно это и притягивало, заставляло прислушиваться и безоговорочно признавать его превосходство.
— Позвольте дать вам небольшой совет, милостивый государь, — заговорил первым Кураев, — не суйтесь вы в столицу. Не для вас она. Вы ведь по торговой части изволите быть. Так? Вот и торгуйте себе, сколотите приличное состояние, и тогда все будут искать вашей дружбы. А с рудниками связываться я бы, со своей стороны, и совсем не советовал.
— Это еще почему? Вы не первый, кто мне об этом говорит.
— Надо понимать, что неглупый человек говорил, послушались бы его, коль мне не верите. Хорошо, попытаюсь пояснить, что ждет вас в том случае, если даже сумеете найти те самые прииски, получите разрешение на их разработку, выполните все формальности и тому подобное. Во–первых, рудники могут оказаться малодоходными, во–вторых, вас попытаются облапошить ваши компаньоны, и, в-третьих, вас попросту могут убить.
— За что меня убивать? Я никому ничего плохого не сделал.
— Вот таких, как вы, в первую очередь и убивают. Люди, подобные вам, попадают в такие переплеты, что дальнейшая их жизнь и существование становятся сплошным кошмаром. На этот счет мне известно немало примеров.
— Зачем вы все время стараетесь меня запугать? — с нескрываемой обидой спросил Иван дрогнувшим голосом.
— Тьфу! — чуть не вспылил Кураев, но вовремя сдержал себя. — Да больно надо пугать мне вас или кого–то еще! Даю вам дружеский совет и денег за то не прошу. Торгуйте и наживайте капитал. Путь, который вы пытаетесь нащупать, лишь на первый взгляд кажется легким и простым. На самом деле за всем тем стоит риск и немалый.
— Я слыхал, когда государыня наша на трон всходила, то и она, и ближние к ней люди могли головы лишиться, да ведь дело в ее пользу повернулось. Удача ей выпала…
— Вон вы о чем. Но она дочь самого императора Петра Алексеевича. Кому, как ни ей, удача выпасть должна. А люди, гвардия, что ей помощь оказали, народ военный. Им головой рисковать самим Богом уготовлено.
— А если бы не было ей удачи в том деле? — упорно выспрашивал Иван, радуясь возможности поговорить со столичным человеком.
— Абы да кабы, выросли б грибы. В монастырь бы Елизавету Петровну услали, а правили бы нами сейчас немцы да малолетний царевич Иван Антонович.
— Это какой Иван Антонович? Откуда он взялся?
— Поди, не слыхали? Сын Анны Леопольдовны и мужа ее Антона—Ульриха. Ему сейчас годиков десять уже набежало.
— А почему не он наследник, а Петр Федорович, племянник императрицы, объявлен? Или путаю чего?
— Да нет, все верно. Петр Федорович наследником объявлен. Не желает императрица допускать до трона Ивана Антоновича с немчурой, что родней ему доводится.
— Петр Федорович, кажись, ранее также в немецкой земле живал, осторожно возразил Иван. — Он чем лучше будет?
— То не нашего ума дело, милостивый государь, — довольно холодно отозвался Кураев. — Не хватало, чтоб вы еще где–нибудь об этом славить начали. Тогда точно и язык урежут, и на рудники мигом сошлют, и искать их не потребуется, сами они вас сыщут. Забудьте обо всем, что мы тут обсуждали. Если тех моих советов слушать не желаете, то это уже сочтите за приказ от знающего человека.
— Да я чего… я ничего. Зачем мне болтать лишнее себе во вред…
— Вот–вот! Зарекалась кума не распускать языка. Рассветает уже. Будете спать ложиться? А то скоро подъем. Я лично пройдусь чуть. Счастливо оставаться. И помните: мы с вами ни о каких таких вещах тут не говорили, — и поручик, спрятав в карман погасшую трубку, медленно встал с сырой травы и не спеша пошел вдоль реки, вглядываясь в ее противоположный окутанный легким невесомым туманом берег.
Зубарев чуть посидел один, поглядел вслед уходящему офицеру и тяжело вздохнул, понимая, что поручик во многом прав, но что–то необъяснимое толкало его поступать вопреки советам этого человека. Думалось, что сотни и даже тысячи человек ежегодно приезжают в Петербург, ищут и находят там свое счастье, приобретают чины, состояния и ничего, живут. И им, наверняка, советовали сидеть дома, не соваться в иной, незнакомый мир, но ведь не послушались, оставили отчий дом. Так почему и ему, Ивану Зубареву, не рискнуть, не попробовать словить свою удачу? День–деньской проводить в лавке и считать полушки, делать записи в расходной книге — то не для него! Иван еще немного посидел на берегу, смачно зевнул, потянулся и осторожно пробрался обратно в палатку, где устроился меж спящими казаками и быстро уснул.
17
Не было более благостного времени для Санкт—Петербурга, нежели начало весны, когда воздух становился нежен, чист и прозрачен. Исчезал лед с каналов, блестела темной волной Нева, по которой начинали сновать еще во время ледохода первые лодки и баркасы, тяжелые купеческие барки, а как только вода чуть прогревалась, вечерами от набережной отчаливали богато украшенные парусники, где у бортов располагались нарядные дамы и кавалеры, а меж них сидели музыканты, повара, слуги и служанки. Все, не сговариваясь, плыли в сторону северо–западной окраины Васильевского острова с песнями, шумом, визгом, хлопаньем пробок шампанского, тявканьем домашних мопсиков и, благополучно достигнув незаселенных окраин, столь же шумно выгружались на берег, с обязательным перенесением дам на руках бредущими по колено в воде кавалерами, и… веселье начиналось. Разжигались костры, вынимались из корзинок припасы, на бугорке рассаживались музыканты, дамы поправляли тронутые легким ветерком прически, обменивались друг с другом лукавыми взглядами, и все ждали прихода ночных сумерек. Постепенно серело, темнело, люди и предметы утрачивали резкость очертаний, и лишь бледные пятна женских платьев и темные камзолы мужских одежд то выступали из ночи, приближались к кострам, то уплывали в сторону столь же темных и размытых зарослей березняка и осинника, которые издали казались сказочными чащобами, а при приближении встречали нежным шепотком неспящей листвы, мягкой травы и аукающими звуками томных голосов.
Белые ночи, это романтичное и невесомое время, пьянили незримыми соками любовной увлеченности всех петербуржцев, и не было, казалось, ни одного человека, кто не поддался бы их чудному обаянию, не наговорил соседке или случайной попутчице глупых и малопонятных слов, не одарил улыбкой, чувственным прикосновением, горящим взглядом. Бурлила горячая кровь неженатых молодых людей, браво топорщились усы завзятых гвардейских холостяков и сердцеедов, щурились сквозь лорнеты солидные отцы семейств, проезжая в колясках по Невскому, подмигивали и кивали бегущим по делам молоденьким служанкам и торговкам пританцовывающие на перекрестках будочники. Белые ночи захлестывали столицу неуемным весельем и гулянием, и весь город пребывал две или три недели слегка нетрезвый, забывая счет часам, делам; и даже купцы закрывали свои лавки, боясь, что приказчики, подверженные всеобщему чувству любви и веселья, наделают неумышленных растрат, не доглядят, зазевавшись, за вверенным им товаром. Добрели полицейские и околоточные, сокращалось число воров и пьяниц, доставляемых в участки. Петербург наполнялся невесть откуда взявшимися молодыми людьми с красными от недосыпа глазами, блуждающими бессмысленными взглядами. Они куда–то спешили, мчались в развевающихся полузастегнутых кафтанах с увядшими букетами цветов в руках. Опьяненные весной кавалеры бесцельно бродили по городу, ловили каждое колыхание занавески на соседнем окне, улыбались, кланялись, увидев сквозь мутное стекло чей–то профиль или мелькнувший льняной локон, интересовались у слуг, что за барыня проживает в том доме, строчили глупые записки, ждали часами ответа и, дождавшись его, убегали счастливые, чтоб назавтра вновь появиться на том самом месте и опять подпрыгивать и подавать красноречивые сигналы у занавешенного окна.
