Он, тобольский губернатор, хоть пост этот иным тоже значительным кажется, но по сравнению с приближенными к императрице особами всего лишь птичка малая, что кулик в гусиной стае. А иные из вельмож, на которых он ранее и глаз при встрече поднять, не смел, теперь вот под его началом в местах не столь отдаленных очутились: герцог Курляндский Бирон — в Пелыме захудалом, фельдмаршал граф Миних — в морозном Березове, граф Остерман, уж до чего увертлив был, а тожесь не миновал Сибири и, царство ему небесное, той мерзлой землицей и присыпан на веки вечные. Судьба–злодейка крутит человеком, словно буря древесным листом, зашвырнет, завеет в такую тмутаракань, что и язык не повернется название того гиблого места выговорить.
Алексей Михайлович сидел, откинувшись в кожаном кресле, упершись ладонями в подлокотники, полуприкрыв глаза. Губернаторский дом, перестроенный еще до него прежними сибирскими управителями из старого воеводского, больше похожего на острог, чем на парадный дворец, хранил в себе десятки запахов, оставленных ранешними постояльцами, до него бывшими на сибирской земле. Тут смешался крепкий запах дегтя и подопрелой бумаги, несло кислой овчиной из плохо прикрытых дверей, а самое главное — изо дня в день неистребимо витал угарный запах от печей, рано закрываемых извечно полупьяным истопником. Окна по стародавнему сибирскому обычаю наглухо запечатывались на зиму, и свежий воздух попадал в губернаторский кабинет разве что вместе с робко гнувшими спину посетителями и тут же исчезал, как снежинка, впорхнувшая на жестяную поверхность жарко натопленной печи. Хотелось открыть дверь настежь, впустить побольше морозного воздуха, а еще лучше отложить все дела, коим конца края не видно, и упасть в санки, поехать просто по городу или на плац–парадную площадь, где в это время непременно муштровали набранных с осени рекрутов, и можно было вволю насмотреться и насмеяться над их крестьянской неловкостью и нерасторопностью. Да мало ли куда мог отправиться хозяин города, края, не имея подле себя иного начальника, кроме портрета государыни императрицы, висевшего в тяжелой, аляповато сработанной раме позади губернаторского кресла. Но Алексей Михайлович, сызмальства приученный, что долг гражданский — прежде всего, и дело государственное требует полной отдачи сил и здоровья в придачу, не мог позволить себе этакой вольности, а потому изо всех сил терпел и угарный воздух, и духоту, и настырных купцов, битый час сидевших напротив него и что–то невнятно излагавших вкрадчивыми голосами, и лишь изредка подносил к носу смоченный в уксусе большой платок с вензелем, и, скрывая зевоту, согласно кивал долдонящим о чем–то своем просителям.
Купцов было трое — все крепкие, жилистые, мосластые, низкорослые, с косматыми бровями, по–азиатски широкоскулые, одинаково стриженные, да и близкие по возрасту. Сидели они степенно, зная себе цену, слова произносили с расстановкой, внимательно щупая глазами губернатора, цену которому тоже знали, на свой манер, конечно, поскольку так был устроен их мир, где они выросли и жили. И сам Сухарев знал о том, понимал, что за люди перед ним, какого порядка, устройства, и скажи он им сейчас, мол, требуется на некое важное дело по тыще рублей с каждого, не дрогнут, не взропчут, а поскребут в сивых кудлатых головах и начнут сбивать цену, жалиться на нелегкую долю, а потом все одно найдут, соберут, вывернутся, коль сам губернатор востребовал. Но знал Алексей Михайлович и другое — только заикнись он о деньгах или ином подношении, скажем, в полдень, как уже к вечеру начнут судачить на всех углах о мзде, испрошенной с купцов. Разговоры те дальше знакомцев и сродников не пойдут, но оступись он, пошатнись кресло под государевым портретом, как припомнят ему все грехи и грешочки, навалят с головы донизу, навешают всех собак, а, чего доброго, иной доброхот наймет за штоф разведенного вина суетливого, вечно потного от страха и усердия ярыжку и тот напишет, настрочит десять коробов, не иначе как в правительствующий Сенат. А тогда… прощай карьера, губернаторское кресло, и счищай с себя до конца жизни грязь, помои, вылитые в урочный час правдолюбами, коим он ничего дурного сроду не делал. Потому Алексей Михайлович, будучи человеком неглупым и от природы осторожным, никогда без особой нужды не пользовался властью и положением для личной выгоды. Но и делал вид, что не замечает забытых, будто бы ненароком, у себя в кабинете или приемной узелков, пакетиков, а то и котомок, одним ароматом выдававших неповторимый дух жареного гуся или малосолого муксуна, поступая по обычаю предшественников и всех российских губернаторов, не брезговавших подобными подаяниями. Вот и сейчас он привычно глянул купцам под ноги, ожидая увидеть нечто подобное, но, не найдя ничего постороннего для государственного помещения, отметил про себя, что пришли купцы с просьбой серьезной, которую гусем или даже поросенком не покроешь, и успокоился, даже повеселел, попробовал сосредоточиться, понять, чего хотят от него неулыбчивые просители.
… — И терпим мы убытки от приказных, таможенных и других государевых людей, что наоборот должны нам помощь во всех делах оказывать, всячески беречь, охранять, о прибыли нашей печься, — по–сибирски нажимая на "а", вещал, словно глашатай на главной площади старший из них, Михаил Корнильев, состоявший, если губернатору не изменяла память, выборным президентом городского магистрата.
"Ишь ты, чего захотел, — усмехнулся про себя купеческим словам Сухарев, — чтоб приказные о твоих прибытках думали! На кой им тогда служба, если они о своем собственном прибытке, прежде всего, помышлять не станут, на твой купеческий карман пристально глядя, ожидая, когда ты им оттуда денежку вынешь. Чудак человек", — усмехнулся он и стал слушать купца более внимательно, даже на время забыл про угарный запах и спертый воздух.
— На прошлый год был я, ваше высокопревосходительство, в Ирбите, на ярмарке, значится, — зачастил другой купец с чистыми, как у малолетнего ребенка, голубыми глазами.
"Лев Нефедьев, — без усилия припомнил его Сухарев, — сказывали, будто бы его сынок в казачьем полку служит и квартируется в самом Санкт—Петербурге, и даже на часах несколько раз в царском дворце стоял. Может, и стоял, а может, и наврал родным, а те уже разнесли по городу, расславили… Но все одно, с этим ухо надо держать востро", — думал про себя губернатор, вглядываясь в родниковые глаза говорившего.
— И такие дела мне там открылись! — продолжал тот, смешно причмокивая пухлыми губами. — Лихоимство великое, ваше высокопревосходительство, вор на воре и вором погоняет.
Губернатор перестал слушать, вздохнул, поднес платок к носу и глянул на большие напольные часы, стоящие в углу кабинета. Скоро обед, и надо бы поскорее отделаться от настырных купцов, которые сами не знают, чего хотят, жалятся на весь белый свет и на его подчиненных. Он не Господь Бог, чтоб исправлять мир. У него, сибирского губернатора, поважней забот предостаточно, коих никто кроме него решить не сможет, не сумеет. Еще в конце лета зашевелились вдруг киргизцы, придвинулись к степным крепостям, требуют пропустить их внутрь губернии, где пастбища потучнее, будто бы много лет назад они теми землями владели. Мало ли что сто лет назад было. А он, сибирский губернатор, решай, как тех инородцев вглубь губернии не пропустить и при том не дать им с голоду помереть, поскольку нынче трава у них совсем худая выросла, и большой падеж скотины начался. Тайша ихний даже посла с грамотой к царице прислал, просит государыню помочь беде. Грамоту он, конечно, с курьером в столицу снарядил, а посла здесь, в Тобольске, попридержал, велел определить на содержание в приказной избе, пока ответ из Петербурга не получат. А киргизец этот требует, чтоб не иначе как каждый божий день ему молодого барашка резали, бабу для утех желает, вина, одежды новой. Вот народец! Подай им руку, так по локоть откусят. А тут эти крутоголовые купчины, словно дети малые, жалятся на обиды от приказных людей. Брякнуть бы кулаком по столу, чтоб они повскакивали, да опромью вон из кабинета кинулись и дорогу сюда надолго позабыли, ан нет, нельзя государственному человеку и вида показывать на дурь ихнюю непролазную, затем он здесь и посажен, чтоб слушать, слушать и жалобы те наверх далее не пускать.
