Ощущать себя единым целым с императрицей стало для графа Алексея Григорьевича столь же естественным, как каждый день смотреть в окно, видеть восход солнца. День, прожитый без Нее, он считал потерянным для себя и грустил, мучился, сдерживал внутри безудержно рвущуюся наружу ревность. Может, потому и предпочел всем остальным окружающим государыню сановникам именно графа Бестужева—Рюмина, выказывая ему во всем симпатию и поддержку, что тот был достаточно стар и небольшой охотник до женского пола. Не таковы братья Шуваловы, которые и моложе канцлера и ретивее, прорвались к царскому трону втроем, как тати ночные, и все им мало, до наград охочи, лезут во все дела, подталкивают сродников, садят на должности, и, не ровен час, окажутся на самом верху, будут толковать Сенату законы и слать собственные указы.
Когда императрица занемогла в последнюю зиму, по дворцу пополз слух, будто бы Шуваловы приготовили письмо для ее последней подписи, по которому им быть регентами при наследнике Петре Федоровиче из–за неопытности того в делах государственных. Болтали и другое, что хотят братья Шуваловы в случае смерти императрицы освободить из Холмогор Ивана Антоновича, который без них править государством никак не сможет. Но сам граф Алексей Григорьевич мало верил подобным слухам, зная о всеобщей нелюбви к братьям Шуваловым. В любом случае канцлер Бестужев—Рюмин оставался ему лично ближе и понятнее. И единственный человек, кого Шуваловы опасались и даже побаивались, был именно канцлер Алексей Петрович. Понимала это и государыня, скорее всего, женским чутьем и прощала Бестужеву многие грехи и грешочки, в чем–то даже потворствовала ему, доверив всю внешнюю политику, контроль за раскладом сил меж соседними государствами.
Что мог предложить в этой сложной партии он, Алексей Разумовский? За что выступить, за кого ратовать? Главное, что было в его силах, он любил и берег государыню, и не особо вмешивался в дворцовые игры, храня верность и преданность Ей, единственной женщине его сердца. И Она хранила ответную верность, сколько могла, сознавая важность и значимость их дружбы — чувства, которое переживет их и останется для многих непонятным, невозможным, поскольку подобное единение весьма редко случается в дворцовых покоях между царственной женщиной и обожающим ее мужчиной…
При въезде в Царское Село их уже ждали в колясках и верхами выехавшие накануне камер–юнкеры, поскакали впереди экипажа государыни, а некоторые ехали следом, оглядываясь на едущий сзади царский поезд, радуясь в преддверии летних развлечений, балов и гуляний, которым предавался весь двор вплоть до Великого Спаса, когда созревали румяные яблоки и утомленные продолжительным отдыхом дамы и кавалеры начинали поодиночке и группами отбывать в собственные загородные имения для ревизий за уборкой урожая, приготовлений к следующей зиме и возвращения на Покровские холода в столицу.
Старики не могли припомнить более щедрых и обильных праздниками и гуляньями времен и сдержанно журили молодежь за ветреность, втайне завидуя им и радуясь тому веселью, которого самим не пришлось пережить при ранешных суровых государях. А что еще оставалось старикам, как ни радоваться, глядя на спешащих к царскому двору своих детей, которым выпало счастье жить в столь блистательный и счастливый век?! Век государыни Елизаветы Петровны, отменившей столь обычную некогда смертную казнь, живущей более десяти лет в мире со всем светом, позволившей российскому народу вздохнуть широко и свободно. И, казалось, ничто не могло огорчить всегда приветливо улыбающееся лицо императрицы, любимой своим народом за добрый нрав и открытость. И мало кто знал, мог догадаться, что происходило у нее в душе, стоило ей остаться одной и глянуть на свое изображение в зеркале: сзади, из темноты, выплывало личико младенца, обрамленное белыми, льняными завитушками волос. Он являлся к ней на протяжении последних лет с тех самых пор, как она стала императрицей. То был лик царственного Иоанна Антоновича, единственного человека, которого она боялась в своей жизни…
18
Граф священной Римской империи, он же канцлер российский Алексей Петрович Бестужев—Рюмин, откинувшись в старом, доставшемся еще от отца кресле, внимательно вчитывался в донесение своего агента из Франции. В нем сообщалось о недавнем сражении на далеких берегах Америки, где французы пытались отбить у англичан какой–то небольшой форт, но потерпели крупную неудачу, и многие из них были взяты в плен. Теперь, сообщал агент, король Людовик XV взбешен и готовит отправку на американское побережье нескольких кораблей с вновь набранными матросами и солдатами. И хотя это сообщение не касалось непосредственно русских дел, но Бестужев удовлетворенно хмыкнул и потер руки, в душе порадовавшись за англичан. Нет, не зря он, как опытный игрок, сделал ставку именно на них, великих моряков и открывателей новых земель. Что–то подсказывало ему, что от Франции Россия еще получит ядовитую пилюлю, которая скажется на общем здоровье страны, повлечет беспорядки и растление умов. Он, как большинство людей его возраста, живших с юных лет в государственных заботах, был до мозга костей консервативен и страшился малейших перемен и изменений в законах, любых нововведений, ведущих к смене ориентиров.
"Стар я новым танцам учиться", — часто говорил он близким знакомым, среди которых попадались и горячие головы, мечтавшие бог весть о чем.
А Франция с ее галантными манерами, ловкостью и сноровистостью могла вскружить голову любому. Особенно императрице, которая долго не хотела верить словам первого придворного льстеца и интриганта Лестока, что помог ей в свое время занять царский трон. И что с того, что помог? Свою собственную выгоду блюл тот французишка. И своего любезного короля. Не он, так другой бы нашелся помощничек. Они думали, что потом до скончания века Россия станет для них угодливо двери распахивать, льготы на торговлю даст, хлеб за полцены продавать станет. Не вышло! Скольких трудов ему, Алексею Бестужеву, стоило убедить императрицу в лживости и двурушничестве любимого ей медика Лестока. Как она тогда сказала? Мол, тот Лесток, если бы захотел, то мог отравить всех ее подданных одной ложкой яда… А разве он не свершил того? Только яд, им припасенный, был медленный и глазом не видимый: чепчики, кружева, газетки модные, романы про чувственную любовь. Это ли не яд? Разве не видно невооруженным взглядом, как буквально у него на глазах произошла перемена в нравах и обычаях семейных. Бестужев едва ли не первый в России уловил вред от французских воззрений и мечтаний. Ничего доброго то дать не может, и попомнят еще его, когда кровавой отрыжкой галантность французская для всей страны икнется…
Другое дело Англия, где подобные непристойности не принимаются ни двором, ни вельможами, ни людом простым. Там все стоит и делается нерушимо, без особых претензий на моду и сиюминутную выгоду. Взять хотя бы британскую факторию в самом Петербурге, что на берегу Невы обустроилась, прочно корнями в российскую столицу вросла. Живут в ней богатые купцы, торговые люди, негоцианты. Чинно и в довольстве живут, нравственность и нерушимую семейную крепость блюдут неукоснительно. Вечерами по берегу Невы прогуливаются, друг с дружкой раскланиваются. Не увидишь кого из них на балу без жены с молодой девицей, что за французиками завсегда водится. Уже за одно это стоит англичан уважать и от прочих народов отличать. Эти, коль слово дадут, то умрут, а сдержат, выполнят, как уговорились. Вот бы нашим российским дворянам с них пример брать! Да куда там… Пообещал и забыл! Чисто французская привычка русским обычаем стала. И чем дальше, тем горше смотреть на падение нравов…
