— Кто же брал его? — спокойно глядел Татищев на Ивана, словно сам не знал из предыдущих показаний, что именно он, Иван, поссорившись с Петром Камчаткой, выдал его полиции.
— То к моему рассказу дела никакого не имеет, — дерзко, глядя прямо графу в глаза, ответил Иван. — Коль неинтересно вам про все, что сказываю, слушать, то я не буду… — и он замолчал.
— Хватит норов–то показывать. Знаю, не лыком шит Иван Каинов, но лучше нам с тобой все миром решить. А то ведь сам знаешь… Палача кликну, и он язычок тебе быстрехонько развяжет, рот разлепит…
— А и зовите! — с вызовом бросил Иван. — Не захочу, то никто меня не заставит говорить…
На некоторое время в комнате повисло грозное молчание, и слышался лишь шелест бумаги, переворачиваемой секретарем, да шуршание песка, ссыпаемого им обратно в песочницу. Первым не выдержал граф и примирительно сказал:
— Хорошо, не рассказывай про Камчатку, будь он трижды неладен. Давай по делу Филатьева.
Иван еще какое–то время помолчал, подчеркивая тем окончательную свою победу, вытер мокрые губы рукавом, причмокнул и начал:
— Встретил меня, значит, Петр Камчатка подле филатьевского дома, окликнул. А я его и не слышу! Уставился на окна и, словно околдовал меня кто, стою истуканом каменным. Он меня за плечо тронул. Ничегошеньки не чувствую! Может такое с человеком быть? Мне бы кто ранее сказал, то ни в жизнь бы не поверил ему, высмеял бы зараз. А тут с самим приключилось. Но растряс меня Петруха.
"Айда отсюда, — мне толкует, а я на него бестолково гляжу и головой качаю, мол, не пойду. Тогда он мне: Мужики тебя ждут, дело одно удумали, потолковать надо…"
Ладно, пошли мы с ним в кабак, где собирались обычно, кабатчик из своих был, в дальнюю комнату проводил, где никто не услышит, о чем мы сговариваемся, не донесет. Потом уж я узнал про него, будто он полиции и выкладывал все, как есть, про нас. Все ли, нет ли, он полиции сообщал, не знаю, но и подарки наши изрядные принимал, не отказывался. Вот пришли мы в тот кабак, в дальнюю тайную комнатку, а там уж дружки наши сидят, спорят о чем–то, кулаками машут, глянул: до драки недалеко.
"Вот ты, Каин, скажи, — Леха Жаров ко мне, — плохо разве барку купецкую, что на Яузу пришла, обшарпать? Сам видел, что купцы, которые на ней приплыли, с утра в город уходят, а на ней лишь один человек остается. Товаров у них, похоже, тьма–тьмущая. Налетим, повяжем того сторожа, и все наше будет…"
А Степка Кружинин с ним не соглашается, головой рыжей трясет, мол, опасное дело, увидит кто, кликнут полицию, и — пиши пропало. Давыдка Митлин молчит, не встревает, а те два, как петухи, друг на дружку наскакивают, еще чуток, и зачнут по мордасам бутузить. Ну, я тут на них пришикнул, осадил, выслушал по новой резоны ихние, прикинул, на сколь рублев там, на барке купецкой, товару может статься. Хорошо выходит. Только чего нам товары, товары нам не с руки брать, нам бы деньгу готовую иметь, чтоб сразу ее в дело пускать. Но то разговор особый, а в тот раз запретил им до поры до времени барку купецкую трогать, подождать, пока оне товары свои распродадут, деньгу за них возьмут, тогда и мы нагрянем к своему часу. Стал заместо того обсказывать им про филатьевское добро. Но про Аксинью, само собой, молчу. К чему им про ее подсказку знать. Послушали они меня, почесали в затылках и про барку ту враз забыли. Веди, говорят, атаман, показывай, что к чему. Они меня к тому времени уже и атаманом называть начали, честь по чести. А я им: "Вы, братцы, толокняные задницы, сильны там, где правеж да дележ. А как рыбку съесть да в лодку сухим сесть, то вашим головам луковым не дано разуметь. Сидите тут смирехонько, не шурундите, не рыпайтесь на сторону. Пойду дале смотреть–глядеть, как нам ловчее обстряпать то наше дело."
Оставил между них Петьку Камчатку верховодить, до драки дело не доводить и айда обратно к филатьевскому дому, будто зовет–кличет кто меня туда. Петька–то вызвался было со мной на пару пойти, да отказал я ему. Уж такая сласть у меня во внутрях взыгралась несказанная, чтоб самому в последний раз оглядеть все, обмозговать толком.
Ладно, иду по Китай–городу, орешки пощелкиваю, кожурки выплевываю, а ядрышки разжевываю. Глядь, а баба одна курицу живую продает. Остановился я подле нее, хотя сами подумайте: на кой мне курица, а тут…
Скорехонько выторговал я у нее задешево ту курку, за пазуху сунул и дальше подался. Курка у меня присмирела, пригрелась, того и гляди, квохтать начнет, а то и яичко мне покладет в тепле–то. И знаете, ваше сиятельство, о чем мне думалось тогда? — дерзко прищурил глаза Иван в сторону графа Татищева. — Да откуль вам знать про то! А думалось мне совсем о смешном и несурьезном деле… Будто бы приду я сейчас в свой дом собственный, которого у меня сроду не бывало, а там хозяйка ждет, на Аксинью обличьем похожая, а может, она самая и есть… Ждет, значит, в оконце поглядывает, поджидаючи, а я тут, на порог всхожу. Дверь открываю, а она, Аксинья, мне на шею прыг, а курица та как заквохчет, испугает, пущу ее на пол, засмеюсь… Потом на лавку сяду, женку рядом посажу и станем с ней этак смотреть на курку, что по полу в избе нашей ходит, крохи с пола подбирает… — Ванька замолчал надолго, вздохнул и потянулся к ковшу с водой.
— Интересно ты, Иван Каинов, рассказываешь, — подал голос граф Татищев, — прямо как по писаному. Не сочиняешь? Складно больно…
— А на кой оно мне сочинять? Или больше заняться нечем? — взвился Иван. — Мы люди простые, что было, то и сказываем. А не желается вашему сиятельству слухать про все это, то могу и помолчать… Как скажете…
Алексей Данилович криво усмехнулся, пододвинул к себе большой бронзовый канделябр на три свечи, сковырнул пальцем восковой наплыв, подержал чуть и бросил на стол, громко вздохнул:
— Эх, много разных воров–разбойников пришлось мне повидать, но такого, как ты, ерепенистого да с гордыней непомерной мне, мил дружок, встречать не доводилось. Будто ты из благородных людей происходишь, уж столько в тебе гонору да спеси, и смерить невозможно. Хватит пререкаться, по делу говори.
У Ивана затекли ноги от долгого стояния, но гордость не позволяла ему попросить разрешения сесть на лавку, а сам граф не предлагал, потому постепенно копившаяся злость проснулась в нем, и он, заиграв желваками на скулах, заговорил жестко и отрывисто:
— Коль по делу говорить, то слушайте по делу… Пришел я с той курицей за пазухой к соседскому двору, что рядом с имением Филатьева будет, к забору, где огород у тех господ имеется, да и швырнул курицу туда, на грядки прямо…
Граф с интересом слушал и даже тихонько хихикнул, сказав: "Хитер, брат, ну, хитер…", но Иван не обратил внимания на его слова или не услышал, или не хотел более отвлекаться, желая побыстрее закончить свое повествование и вернуться обратно в погреб, где можно было спокойно опуститься на топчан, расслабить уставшее тело.
— …она бегает, квохчет, а я к воротам, стучу. Дворник ихний открывает мне, спрашивает: "Чего, мол, надобно? По какому такому делу…" "Курица моя в ваш огород залетела", — я ему. "Как так?" — он мне.
