Об их шайке стали уже поговаривать по всей Москве, удивляясь дерзости, с какой они совершали нападения, не боясь ни сторожей, ни собак (тех Петр Камчатка моментально успокаивал дубиной с налитым в отверстие свинцом), связывали хозяев, коль они просыпались на шум, но никого не убивали, не калечили. Два раза им пришлось уходить от погони, бросать имущество, что тащили на себе, один раз даже прямо в уличную грязь втоптали, а потом вернулись на краденых же лошадях, забрали все средь бела дня на виду у прохожих, а никто ничего и не заподозрил. А через какое–то время решил Иван остановиться и бежать со своими дружками из Москвы — что–то защекотало, зазудило внутри; как волк особым чутьем, не видя человека, угадывает его присутствие, так и он не видел, но чуял: их обкладывают. Умело и постепенно полиция шла по их следам, схватила несколько старых друзей, что неосторожно похвастались в кабаке о знакомстве с Ванькой Каином, но те не знали его прибежища, а потому ничего полезного сообщить полиции не могли, и их отправили после скорого суда и наказания в Сибирь.
В лицо Ваньку полицейские тогда еще не знали, а потому он беспрепятственно мог прошмыгивать через заставы и рогатки, и, если останавливали, быстро, на ходу сочинял какую–нибудь сногсшибательную историю, а то и просто незаметно совал деньги, которые всегда имел при себе, и его отпускали. Но кольцо сжималось. Уже несколько раз ловил на себе Иван подозрительные взгляды сумрачных мужиков, стоящих по двое, по трое человек возле рынков и иных людных мест. Догадывался, что сыскной приказ не спит, запросто там деньги не платят и рано или поздно выйдут на него, прищучат, схватят за шкирку и… тогда… Что будет тогда думать не хотелось и он решил до поры до времени поостеречься, отойти от разбойных дел, затаиться
Зато радовали и тешили гордыню его рассказы, которые приносил то один, то другой из надежных дружков, тайком наведывавшихся к нему имя Ваньки Каина стало неожиданно популярно в Москве. Его даже сравнивали с атаманом Кудеяром и Стенькой Разиным. Болтали, мол, он грабит лишь богатых, а потом раздает все нищим и убогим. Шептались, что видели, как он вез целый обоз серебряной и золотой посуды и зарыл все это где–то за городом. Появилось даже несколько молодых воров, что называли себя его именем, и их тут же хватали, но вскоре выясняли ошибку, отправляли куда подальше, и охота продолжалась. А самое главное было в том, что Иван не мог видеться теперь с Аксиньей. Ночью она боялась уходить тайком от мужа на встречу с ним, а может, сама не хотела. Днем он сидел, боясь высунуть нос на улицу, чтоб не быть тут же схваченным. Несколько раз Петр Камчатка удерживал его, когда он, хорошо подпив, пытался отправиться на встречу с Аксиньей. Надо было на что–то решаться…
И тогда, явившись к дому Аксиньи глубокой ночью, он вызвал ее условным свистом, о чем у них было ранее обусловлено на самый крайний случай, и спросил, как быть дальше. Именно она и посоветовала уйти ему вместе с дружками на время из Москвы, податься куда–нибудь в людное место, где они не станут обращать на себя внимания. Иван не совсем понимал, где можно найти такое место, где бы ни присматривались с особой подозрительностью к незнакомым людям. "Идите на Макарьевскую ярмарку", — присоветовала она.
7
К тому времени Иван уже сам отлично понимал: в Москве долго не продержаться, и сколько он ни скрывайся, ни прячься от полиции и вездесущих ее сыскарей, но рано или поздно его выследят, навалятся всем скопом, повяжут. А там… пытки, кнут, клеймо каторжника и Сибирь. И пока он укрывался в своей норе, словно мышь, зная, кошка рядом и только ждет, ждет терпеливо и упорно, когда он хоть носик свой высунет.
То, что Аксинья предложила им податься на Макарьевскую ярмарку, начинавшуюся в канун петровок, было как нельзя им на руку. Приезжий народ, незнакомые люди, а самое главное — богатые, денежные купцы с толстой мошной, чего еще желать?
Той же ночью, едва вернувшись после свиданья с Аксиньей, Иван растолкал спящих дружков и объявил о принятом им решении. Особых возражений не было. Разве что Леха Жаров встрепенулся, мол, зазноба на Драгомиловской заставе у него ждет, который день не показывался, но Иван не отпустил его, пригрозив, что уйдут одни.
Наскоро собрались, завязали котомки, взяли с собой пилы и топоры, чтоб быть похожими на идущих на заработки плотников, и всей гурьбой отправились из города через Яузу, мимо Спасо—Андроньева монастыря, вышли на Воронью улицу и там неожиданно увидели длинную процессию медленно бредущих людей, по бокам которой ехали конные драгуны с обнаженными саблями.
— Каторжников на Владимирку погнали, — шепнул Григорий Хомяк, что недавно пристал к их шайке и до этого несколько раз был под караулом в остроге, откуда бежал.
— Точно, их, родненьких, — вздохнул Степка Кружилин, — в Сибирь–матушку погнали на вечное поселение.
— Вот и нас так когда–нибудь, — вздохнул Данила Щелкан, мужик с кривыми желтыми зубами, которыми он время от времени прищелкивал.
— Не каркай! — сердито стрельнул глазами на него Ванька Каин. — Заткни варежку!
— А я чего, да я ничего, — шмыгнул носом Данила, но тут же замолчал, испуганно косясь на атамана.
А кандальники все шли и шли, наполняя улицу унылым звоном цепей, которые у большинства были надеты на ноги и на руки. Лишь несколько изможденных стариков брели скованные меж собой. Драгуны зло поглядывали на каторжников, покрикивали, подгоняли. Никто им не отвечал, не огрызался, и кандальники лишь ниже опускали головы, стараясь не смотреть на стоящих вдоль домов москвичей, вышедших поглазеть на них. Одна женщина вглядывалась в лица проходивших мимо нее кандальников и негромко выкрикивала:
— Вася! Васюточка! Где ты? — видно, искала сына, а может, и мужа, но никто не отзывался на ее призывы.
— Видать, с другой партией погонят, — предположил Григорий Хомяк. — А я слыхивал, что многие бабы вслед за своими мужиками в Сибирь идут. Знавал я одну такую, молодая еще совсем, ребеночка недавно родила, а мужа взяли, покрал он что–то или утаил от хозяина, а она ребеночка матери оставила и попросилась с мужиком в одну связку заковаться. Так и ушла…
— Да, бабы они тожесь разные бывают, — согласился Леха Жаров и тяжело вздохнул.
— Твоя Нюрка за тобой следом не побежит, — подначил было его Давыдка Метлин, самый острый на язык из всех. Но Леха развернулся и крепко стукнул того по носу так, что Давыдка только ойкнул и замолчал.
— Эй, чего дерешься, плотничек хренов? — крикнул заметивший это проезжавший мимо драгун и погрозил саблей. — С нами захотел? — и выразительно кивнул на колонну арестантов.
— Езжай, дядя, не останавливайся, — беззаботно махнул ему рукой Леха, но на всякий случай отступил чуть дальше и взялся за рукоять топора. Драгун презрительно зыркнул на него и проехал, не останавливаясь.
— Ты, Лексей, смотри у меня, не балуй, а то сам знаешь… — предупредил его негромко Ванька Канн, сведя густые брови на переносье. А Петр Камчатка хитро подмигнул Жарову, выразительно проведя ребром ладони по горлу.
