На некотором отдалении от основной колонны ехали повозки, запряженные двойней, на которых лежали, судя по всему, больные или совсем немощные арестанты. Они тяжело поднимали головы, вглядывались с тоской в последнюю московскую улочку. У многих в глазах стояли слезы, и кто–то в толпе горожан заголосил, запричитал: "Ой, родненькие вы наши! На верную смерть гонят–везут вас… Прощайте, родимые…" Взвизгнули еще несколько баб, и общий плач повис над заставой, заставив взлететь с крыш дальних сараев и амбаров стаю воронья, также огласившую воздух унылым карканьем. Иван набожно перекрестился и подумал: "Не приведи, Господи, идти вот так, как эти горемыки… Надо бы чего–то другое придумывать, иной заработок искать…" Не раз он потом думал, как отойти от воровского дела, но при этом оставаться с добрым прибытком, и неизменно перед ним вставала в воображении унылая колонна кандальников, что прошли мимо, пахнув в лицо смрадом смерти и забвения…
Вся улица перед Рогожской заставой была забита обозами, подводами, стоявшими у обочины в ожидании прохода кандальников. Как только улица освободилась, все тут же пришло в движение: защелкали кнутами возницы, застучали колеса, послышались надсадные голоса "Бер–ре–гись! И! Затопчу!!!" И помчались легкие коляски, норовя проскочить первыми, зачертыхались теснимые ими обозники с громоздкой поклажей. За оглушительными криками, руганью нельзя уже было ничего разобрать, расслышать, словно и не было минуту назад вязкой, гнетущей тишины и единодушного молчания перед чужим горем.
— Тут недалече лаз есть, чтоб заставу обойти, — крикнул в ухо Ивану опытный в подобных делах Гришка Хомяк, — айда за мной.
Но Иван покачал головой, давая понять, что прятаться не стоит, и похлопал себя по карману, показывая, мол, бумаги в порядке. Гришка пожал плечами, но ослушаться не посмел и спокойно двинулся за атаманом в сторону заставы, где стояло с десяток солдат, проверяющих всех, кто въезжал в Москву или покидал. У Ивана давно уже случая ради была заготовлена отпускная на крестьянскую плотницкую артель, отправляющуюся на заработки, которую ему за хорошие деньги сделал знакомый писарь из крестьянского правления. Так что особо солдатского караула он не опасался: мало ли таких артелей проходит из Москвы и обратно в поисках заработка.
Через заставу выбрались благополучно, хоть полицейский урядник и прицепился к бумаге, мол, не указано в ней, когда обратно возвращаться станут, но Ванька привычно сунул ему в руку серебряный рубль, и тот подмахнул подпись, поставил печать.
Все повеселели, как только вышли на широкую столбовую дорогу. По ней одна за другой мчались лихие тройки, обгоняя длинные купеческие обозы, из закрытых кожаными шторками окон карет высовывались лица офицеров и прочих господ благородного происхождения, что бросали насмешливые взгляды в сторону бредущих по обочине людей; самым краешком неспешно тащились усталые исхудалые крестьянские лошадки, навстречу шли спешащие в Москву запарившиеся от долгого пути ходоки с тощими котомками за плечами. Это и был знаменитый Владимирский тракт, с которого они должны были затем повернуть в сторону Нижнего Новгорода к Макарьевской ярмарке.
Отойдя несколько верст от заставы, сделали привал, решив заночевать в ближайшей деревне после Всесвятского монастыря. Все постоялые дворы, которые должны были им встретиться по пути, знал наперечет вездесущий Гришка Хомяк, что не раз хаживал со своими дружками под Нижний на ярмарку. Так они шли пешком два дня, хотя и пытались нанять кого из возниц подвезти их хотя бы полсотни верст на обычной телеге, на лучшее рассчитывать не приходилось, не имея на руках подорожной. Однако деревенские мужики заламывали такую немыслимую цену, пользуясь ярмарочным сезоном, когда было огромное число желающих нанять их, что Иван только удивленно тряс головой, прикидывая, что этак они останутся без гроша, не пройдя и половины пути.
Все одно спешить им было некуда, погода стояла отличная, без дождей, ребята все были молодые, сильные, а потому шли своим ходом, радуясь свободе и открывающемуся перед ними простору. По словам Гришки Хомяка, пройти им требовалось около четырехсот верст с лишком, на что обычно уходило недели полторы, а если с непродолжительными остановками, то и все две.
— Спеши не спеши, а от смерти не убежишь, — глубокомысленно заметил Петр Камчатка, не расстававшийся со своей дубиной.
Уже на подходе к городку Вязникову, оставив позади Владимир, одолев более половины пути, встретили едущего по полю мужика, что вез на телеге решето, полное ранней черешни. Леха Жаров, что шел первым, поприветствовал возчика и поинтересовался, далеко ли до Вязникова. Мужик что–то буркнул себе под нос и явно нарочно щелкнул кнутом перед носом у Лехи. Остальные ватажники спустились в то время к небольшому ручью напиться, и с дороги их видно не было. Леха осерчал и вырвал из рук мужика кнут, переломил рукоять о колено и швырнул наземь.
— Ты чего балуешь?! — взревел мужик и кинулся на Леху с кулаками. Он был широк в кости и мигом уработал бы щуплого Жарова, да тот увернулся и подставил мужику ножку.
— Я тя не трогал, и ты меня не замай, — рассмеялся он.
— Счас я те покажу, как со мной связываться, — рассвирепел мужик, поднял с земли поломанный кнут и начал им нахлестывать Леху, который крутился ужом, отскакивал от ударов, прикрываясь локтем, и, наконец, не выдержал, кинулся бежать. Мужик — за ним. Тут на шум к дороге и выбралась вся шайка.
Петр Камчатка, поудобнее взявший дубину на изготовку, смело пошел на мужика, который мигом сробел, попятился.
— Пожди, Петр, — крикнул Иван, — не трожь его, а то забьешь до смерти.
— Так и надо ему! Вдарь его, Петька, вдарь, — орал, не помня себя, Леха Жаров. — Мимо шел, поздоровкался с ним честь по чести, а он драться. — Рубец от кнута красноречиво пересек лехину щеку и говорил сам за себя о нанесенной ему обиде.
— А ты с ним ласково, ласково поговори. Счас покажу, как надо с имя разговаривать, — спокойно пояснил ему Иван и подошел к мужику, в растерянности прижавшемуся к телеге. — Здорово, дядя, — протянул руку, но когда тот подал свою, то Иван ловко вмазал ему кулаком в живот, отчего он согнулся пополам от боли, и схватил за бороду, притянул к себе, невинно поинтересовавшись — Чего, не нравится, суконная рожа? Счас я тебе такие поминки устрою, что долго Ваньку Каина поминать будешь, — выдохнул он ему в лицо. — Эй, ребята, посадите его на кобылу, да к дуге вожжами покрепче привяжите.
Парни радостно кинулись вязать мужика, который громко заголосил, но даже не пробовал сопротивляться, а лишь повторял одно и то же слово:
— Землячки, не надо… Землячки, землячки…
Но его никто не слушал, и вскоре он был накрепко привязан за кисти рук к дуге так, что освободиться ему без посторонней помощи не было теперь никакой возможности.
— А дале чего с ним делать будем? — широко оскалился Степка Кружилин.
— В лес завести да и оставить там, — предложил Митлин.
— Не, кобылу жалко, — отозвался Данила Щелкан, — на телегу сядем да и поедем, его нахлестывая, потешимся, — он успел стянуть решето с черешней и теперь вовсю уплетал ягоды, сплевывая косточки себе под ноги.
