— А чем я там торговал, на ярмарке?
До Татищева не сразу дошел смысл его слов, но, когда понял, взвился, стукнул кулаком по столу и гаркнул на весь кабинет:
— Придуриваться будешь?! Ах ты, вор, прощелыга! Говори мигом, был ли на Макарии?! Ну?!
Ивана ничуть не испугал генеральский крик, а, наоборот, помог собраться с мыслями, решиться на что–то, и он спокойно ответил:
— Был, был, ваше высокопревосходительство. И что из того?
— Армян ты грабил? Сказывай!
— Армян? — переспросил Иван и почесал в затылке. — Это что за зверь такой? Армян?
— Ты сегодня долго юродствовать будешь? — все более распалялся Татищев. От его прежней снисходительности и барственной позы и следа не осталось. Где его прежние "голубчик", "дружок"? Как ветром сдуло, словно подменили генерала.
Но дурачился Иван специально, он вовсе не желал разозлить генерала, что вполне могло привести к дополнительной порции плетей. Нет, он просто пытался оттянуть назревающую развязку, мучительно ища выход. Коль речь пошла о ярмарке, об армянах, то дело худо. Надо бежать. И только бежать. Иначе… Болотная площадь ему обеспечена.
— Ах, армян, — сделал он, наконец, вид, будто вспомнил, — подходили ко мне там какие–то длиннобородые, может, и армяне, не спросил. А чего с ними вышло? Не захворали, чай?
— Это ты у меня сейчас суток двое хворать будешь, — не сводил с Ивана сверлящего взгляда Татищев. — Крикнуть палача? Или добром отвечать будешь?
— Буду, ваше высокопревосходительство, помилуйте, не надо палача, жалобно заскулил Иван и сделал несколько шагов к столу. Он глянул в окно, отметил, что на дворе совсем темно, а значит, если и подаваться в бега, то именно сейчас. Надо только как–то выбраться из генеральского кабинета.
— Спрашивайте, все расскажу, — покорно наклонил он голову и взялся руками за стол.
— Давно бы так, — смягчился Татищев, — кто тебе поддельный паспорт дал? — подвинул он к Ивану тот самый лист, что был выписан ему на ярмарке.
— Кто его знает, писарь давал. Подьячий. А почему он меня Сидоровым записал, того не ведаю. Я ему свое прозвание говорил, а он вот обшибся малость.
— Опять врать принялся? Скоро в Москву приедет полковник Редькин, который всем сыском на Макарьевской ярмарке ведает, предъявлю ему тебя, и почему–то кажется мне, признает он в тебе, Каин, старого знакомца, за которым множество разных грехов числится. Может такое быть?
— Как не может, — задумчиво ответил Иван, а сам прикидывал, как бы ему утихомирить генерала, чтоб не закричал, а потом уже кинуться в дверь, — на этом свете все бывает, говорят, и кобыла летает. Вам–то виднее, ваше высокопревосходительство.
— А коль так, то очень может быть, что тебя, Каин, и в Сибирь отправлять не придется…
— Ой, спасибочки вам за это, — кривляясь, поклонился Иван, — значит, совсем отпустите? Премного вам благодарны за то…
— Как же, отпустим, — показал в улыбке длинные желтые зубы Татищев, душу твою многогрешную к Господу отправим, а тело твое бренное в яме зловонной закопаем. Догадываешься, о чем речь? Уж очень ты, Каин, много нагрешил на этой земле. Пора бы и честь знать.
— Знал бы, где честь, то не смел бы сесть, — засмеялся Иван и, изловчившись, схватил со стола тяжелый бронзовый подсвечник и замахнулся на Татищева. — Как? Велика ли ваша честь? А ну, под стол, живо, — зловещим шепотом проговорил он.
— Чего? — привстал Алексей Данилович и положил руку на эфес шпаги, Это ты мне, сукин пес, смеешь говорить?! Да я помру на месте, но прежде перед таким вором не унижусь. Поставь–ка канделябр на место, кому говорю!
— Не желаешь добром, — легко вскочил на стол Иван и, прежде чем Татищев успел вынуть шпагу, ударил его по голове подсвечником.
При этом свечи выскочили из подставок и покатились по полу, погасли, стало совершенно темно, лишь по сиплому храпу и по звуку упавшего тела Каин понял, что он уложил генерала надолго.
Ощупью он пробрался к двери и тихонько приоткрыл ее, убедился, что караульный сидит на лавке в небольшом коридорчике и мирно похрапывает. Его широкоскулое, курносое лицо освещалось неярко горевшим факелом, воткнутым в кольцо над дверью. Иван вытащил из–за голенища нож и приставил к горлу караульного, чуть нажал. Тот вздрогнул и проснулся, хотел встать, но Иван удержал его за плечо и прошептал:
— Сымай сапоги, мил человек. Не вздумай рыпаться, а то, — и он сильней нажал на рукоять ножа.
Часовой был, судя по всему, из первого года службы, еще безусый, молодой парень. Он и не думал сопротивляться, а покорно снял сапоги, прислонив при этом к бревенчатой стене ружье, которое Иван тут же схватил свободной рукой и притянул к себе.
— Дальше давай, не боись, кафтан скидывай, камзол да поторопись, командовал Иван и почувствовал, как из генеральского кабинета явственно потянуло запахом паленого.
Видно, почувствовал запах гари и караульный, потому что чрезвычайно быстро скинул с себя одежду и остался в одном белье, поглядев на Каина умоляющими глазами.
— Заходи сюда, — Иван приоткрыл дверь и увидел языки пламени, ползущие по стенам генеральского кабинета. Сам Татищев лежал лицом вниз на полу. Видишь, начальник твой чуть заживо не сгорел, а ну, помоги, — и с силой впихнул и без того напуганного караульного в дверь, закрыл ее и быстро сбросил с себя одежду, натянул зеленую форму караульного и с ружьем в руках устремился к воротам. Навстречу уже бежали двое драгун с топорами в руках.
— Что там стряслось? — не останавливаясь, окликнул один из них.
— Караульный заснул, — также на ходу ответил Иван и заскочил в небольшое строение возле ворот, где сидели несколько вахтенных драгун, заорал во всю силу легких: "Горим, братцы, горим!" — и, не раздумывая, кинулся на улицу, не выпуская из рук ружье. Он ожидал услышать сзади себя крики погони, но лишь из соседних домов, привлеченные заревом пожара, вышли озабоченные жильцы и со страхом, усиленно крестясь и шепча молитвы, вглядывались в запылавший в полную силу дом сыскного приказа.
Пробежав одну или две улочки, Иван несколько раз круто поворачивал, пытаясь на всякий случай сбить со следа погоню, если таковая будет отправлена за ним. Вскоре совершенно обессиленный, он остановился возле какого–то забора и принялся озираться, стараясь определить, где он находится. По всему получалось, что ноги сами привели его к дому, где проживала Аксинья, он находился на противоположной стороне улочки, и вверху слабо светилось оконце ее горенки. Что–то сильно защемило в груди у Ивана, он утер пот с лица и начал раздумывать, стоит ли сообщать ей о своем побеге. Но иного выхода у него просто не было. Нигде его никто не ждал. Разве что под Каменный мост податься, как в былые времена, но и туда может нагрянуть полиция, когда Татищев придет в себя и объявит розыск по всей Москве. Даже в кабак без денег он зайти не мог.
Иван редко молился, почти никогда не обращался за помощью к Богу, на исповеди последний раз был еще в юности, но сейчас губы сами зашептали молитву: "Ангел Божий, хранитель мой святый…" Он вычитал ее всю до конца и повторил снова, перекрестился и только тут заметил, что все еще держит в руке ружье, обернулся и, найдя щель в заборе, засунул его туда. Улица в поздний час была темна, и никто не наблюдал за ним. Тогда он нагнулся, поднял с земли небольшой камешек и, примерившись, швырнул в оконце Аксиньи. Раздался слабый звон, качнулась занавеска на окне, и мелькнула женская головка. Он перешел через дорогу и встал возле ворот, укрывшись близ громадной березы, и принялся ждать. Вскоре скрипнула калитка, и к нему вышла Аксинья в наброшенной на плечи темной шали.
