– Каждому воспоминанию – свое время, Ромка. Не гони коней, не терзай мозг.
Дед смотрел на него сквозь облако табачного дыма пристально и насмешливо. Да, он курил трубку. Был знаменитым врачом, лучшим из лучших, и при этом курил почти всю сознательную жизнь. Роману, кстати, запрещал. Однажды, когда тот находился еще в подростковом возрасте, застукал с сигаретой и задал трёпку, которую тот помнил до сих пор. Дед у него был мировой мужик. Это Роман понял в тот самый день, как увидел его первый раз…
… – Боюсь, этот мальчик не выживет. – Голос был тихий, заискивающий – неприятный. – Мы сделали все возможное, но тут такие травмы… Переломы, обморожение… И инфекция. Все говорит о начинающемся сепсисе. Да что мне вам объяснять, профессор! Мы ценим тот факт, что вы нашли время, чтобы заняться и этим ребенком тоже, но, поверьте, для него все кончено.
– Позвольте, милейший! Не вам решать, кому жить, а кому умирать. Отойдите-ка! – А этот голос был сильный. Он рокотал, как раскаты грома. И молнии, наверное, тоже сверкали, потому что Ромка видел белые вспышки то перед собой, то по бокам. Вспышки пусть ненадолго, но все же разгоняли темноту. И казалось, если голос будет звучать дольше, то света хватит, чтобы найти выход из темноты.
– Наши ресурсы ограниченны, профессор. – Тот, первый, не желал сдаваться, все зудел и зудел. – Даже если этот ребенок придет в себя, в чем я очень сильно сомневаюсь, то до конца дней своих останется глубоким инвалидом.
– Вы сомневаетесь, коллега? – И грома, и молний стало больше. Еще чуть-чуть – и Ромка увидит выход. Только бы тот человек не молчал, только бы продолжал спорить и злиться. – А я вот сомневаюсь в вашей профпригодности, не говоря уже о человечности! Подготовьте мальчика к транспортировке, я забираю его в свой центр. И еще, это не какой-то абстрактный ребенок, у него есть имя.
– Он нестабилен…
– Стабилизируем.
– Мы не сможем организовать транспортировку…
– Я уже все организовал. А теперь выйдите из палаты!
Очень долго Ромка не слышал ничего, кроме сиплых механических звуков да по-комариному назойливого попискивания, а потом голос потребовал:
– Ну, пацан, давай – борись!
Ромке хотелось бороться. Даже в темноте ему казалось, что борьба – это единственное, что у него осталось. Но как?! Где взять силы? Как понять, где выход?
– Ты сильный. – В темноте словно подул теплый ветер, пригладил Ромкины вихры, осушил слезы. – Они и понятия не имеют, какой ты сильный пацан. – Голос все звучал и звучал, а ветер все дул и дул, свивался в тугие невидимые нити, окутывал со всех сторон, делался все горячее и горячее, невыносимо горячим. Тянул жилы и тащил кричащего от боли, задыхающегося Ромку за собой. Пока не выдернул из темноты…
– Тихо, пацан! Тихо! – На лоб – теперь Ромка чувствовал, что у него есть лоб – легла горячая и шершавая ладонь. – Тебе очень больно, я знаю. Будет еще больнее, но мы справимся.
Нет, он не справится! Потому что эту боль ничем не унять! И лучше бы он остался в темноте. В темноте Роман не чувствовал ничего, а сейчас мир обрушился на него всей своей тяжестью, навалился на грудь, впился горячими штырями в голову и спину, сжал в тисках пальцы. Пальцам было больнее всего, поэтому именно на свои руки Рома посмотрел, когда открыл глаза.
Руки были тяжелыми, почти неподъемными, забинтованными по самые локти…
– Ничего, пацан, мы с этим разберемся. Обещаю. – И чужая рука, горячая и шершавая, с силой надавила на лоб, не позволяя поднять голову.
Эту руку Ромка укусил. Собрал те крохи сил, что еще оставались, и впился зубами в пахнущую лекарствами и табаком ладонь. Впился и зажмурился, ожидая удара. Откуда пришла эта уверенность, что нужно защищаться и готовиться к наказанию, Ромка не знал, она просто выползла вслед за ним из темноты, просочилась в этот полный ненависти и боли мир.
Его никто не ударил. Даже не закричал. Его настойчиво и одновременно бережно уложили на что-то мягкое, а голос, которому давно уже было положено превратиться в гневный рык, ласково сказал:
– Теперь все наладится, Роман. Ты ведь Роман?
А глаза он все-таки открыл. И не из любопытства, а просто чтобы знать, чего опасаться и к чему готовиться.
Над ним склонился старик. Он был высокий и широкоплечий, белый больничный халат сидел на нем криво, потому что жал в подмышках, а голубая хирургическая шапочка сползла на затылок, открывая высокий загорелый лоб с вертикальными морщинками между густых черных бровей. Старик рассматривал Ромку и хмурился. Ромка его понимал. Он бы и сам злился, если бы его руку прокусили до самой кости. Старик прижимал к покусанной руке салфетку, рассматривал Ромку.
– Как дела? – спросил и улыбнулся. Улыбка получилась такой… неожиданной, что Ромка на мгновение позабыл о боли. Увы, только на мгновение…
– Болит… – не сказал, а просипел.
Болело все, что только может болеть. Кажется, даже волосы. А по венам точно лился расплавленный свинец. Ромка однажды видел, как плавят свинец, и даже умудрился поймать в ладонь шипящую серую каплю. Тогда тоже было больно, но не так, как сейчас. Совсем не так.
– Это хорошо, что болит. – Старик перестал улыбаться. – Значит, есть чему болеть, пацан. Значит, живешь.
– Лучше бы сдох, – произнес Ромка с чувством.
– Спорное утверждение. – Старик говорил и светил маленьким фонариком Ромке то в один, то в другой глаз. Было ярко и больно, но Ромка терпел. Просто не осталось сил на еще одну попытку отбиться.
– Что помнишь? – спросил старик. Он выключил фонарик и из кармана халата вытащил крошечный молоточек.
– Ничего.
Он и в самом деле ничего не помнил. Из темноты вслед за ним выползла одна лишь уверенность, что все очень скверно, а воспоминания остались за плотно закрытой дверцей. Может, так даже лучше.
– Значит, амнезия. – Старик откинул с непослушного Ромкиного тела простыню, принялся что-то делать с его ногами. Было больно и одновременно щекотно. Гадкое чувство… – Тебе незачем жалеть о потерянных воспоминаниях. Уж поверь мне, Роман.
Наверное, старик был прав. Если Ромка сейчас вот такой поломанный, то и не нужно вспоминать о том, как это случилось. И жалеть не о чем и не о ком. Наверное…
– Я заберу тебя с собой, – не спросил, а сказал старик. – Можешь называть меня дедом. Возраст у меня подходящий.
И Ромка согласился, каким-то особым чутьем понял, что только старик, разрешивший называть его дедом, может договориться и с болью, и с черной дырой, что образовалась у Ромки в груди.
– Ты когда-нибудь летал на вертолете?
Он не летал, но, наверное, в прошлой своей жизни, еще до черной дыры, хотел бы попробовать. А сейчас ему было все равно, только бы прошла боль.
…Боль не отпускала его еще очень долго, больше полугода. Иногда она становилась чуть слабее, и те дни казались настоящими подарками судьбы. А дед продолжал повторять, что боль – это хорошо, что это нормальная реакция восстанавливающегося организма. Каждый новый день – это новый шаг к исцелению. Дальше будет легче. И чтобы Ромка верил и не забывал про это мифическое «дальше», дед буквально в первый же день подарил ему часы. Часы были взрослые, на грубом железном браслете, они сползали с тощего Ромкиного запястья, и приходилось их то и дело поправлять. Но это был какой-то особенный подарок, он вселял веру и надежду, поэтому часы Ромка не снимал даже на ночь, даже когда мылся.
