Волосы – это антенны. Так говорил доктор Гельц. И не просто антенны, а нечто большее, почти такое же чувствительное, как подушечки пальцев, как слизистая и роговица. К Евиным волосам не мог прикоснуться никто, даже Гера. Потому она их никогда и не стригла. Как же можно состричь антенны?! И вот сейчас совершенно чужой человек вертит в пальцах кончик ее косы, а она ничего не чувствует. Совсем-совсем ничего! Злость и страх не в счет.
– Пусти! – Ева дернула себя за косу.
Он отпустил. Хорошо, что отпустил, потому что, возможно – нет, даже наверняка! – эта анестезия временная, и сейчас с ней случится то, что доктор Гельц деликатно называл кризом.
– Мокрые волосы, – повторил Елизаров, брезгливо вытирая ладонь о штанину.
– Я мыла голову. – А криз все не наступал и не наступал, пока на место злости не пришла растерянность.
– Не расплетая косу?
– Мне так удобнее. – Косу она перекинула через плечо, подальше от загребущих елизаровских лап. – Чего ты хотел?
– Я хотел кофе с пирожками, но сейчас это не имеет никакого значения. – Елизаров плюхнулся на ее незаправленную постель, провел ладонью по влажной наволочке, многозначительно хмыкнул: – Сегодня ночью произошло еще одно убийство…
Сердце ухнуло вниз, закатилось под кровать да там и осталось. Еще одно убийство…
– Где ее нашли? – Собственный голос показался чужим.
– Почему ее? – Взгляд Елизарова из расслабленного сделался колким и внимательным. – Нашли нашего милейшего Антона Палыча. Его закололи. Кстати, это не твоих рук дело? – Получилось совсем не насмешливо, а почти серьезно. Таким тоном задают вопросы следователи. Такой тон подразумевает незамедлительный и честный ответ:
– Не моих. Где его нашли?
– В лесу. Рядом с его машиной.
– Почему в лесу?
Елизаров молчал и внимательно, даже бесцеремонно пялился на Евину грудь. Она почти сразу поняла причину его интереса, и сердце, то, что до сих пор валялось под кроватью, перестало биться вовсе. На белоснежном халате проступали кровавые пятна. Кошачьи царапины могут быть очень глубокими, даже если кошка эта – всего лишь плод воображения или, что гораздо страшнее, бредовое порождение.
– Что у тебя там? – Ей казалось, что тон Елизарова уже исчерпал свою жесткость. Выходит, она ошибалась. У стали миллион оттенков, и любой из них может ранить сильнее булатного клинка.
– Ничего. – Ева попыталась отступить на шаг, но Елизаров оказался проворнее. И к тому, что она может оказать сопротивление, тоже оказался готов. А еще выяснилось, что единоборствами он владеет не хуже ее, а, может быть, даже лучше. Определенно лучше, потому что ему понадобилось всего мгновение, чтобы повалить ее на кровать, зажать между коленями и дернуть полы халата.
Все это страшное и невероятное уместилось в одно мгновение, которое сначала застыло, а потом растянулось, превращаясь в бесконечность. Самое страшное испытание в своей жизни Ева прошла несколько лет назад, это испытание придумал для нее доктор Гельц.
Сантехник, небритый, дурно пахнущий мужик, с молчаливого дозволения доктора Гельца взял Еву за руку. Взял за руку и сжимал ее ладонь в своей потной лапе целую вечность. Тогда она выдержала, не вырывалась, не пыталась ударить. У нее даже получилось улыбнуться сначала сантехнику, которого хотелось убить, а потом и доктору, которого тоже хотелось убить. Тогда вечность длилась и длилась, и Еве уже начало казаться, что ей проще умереть, чем пройти этот изуитский тест, а потом доктор Гельц сказал:
– Довольно, девочка. Я тебе верю!
Тогда у нее получилось! Выкрошенные пломбы не в счет, и истерика, которая приключилась с Евой за закрытыми дверями ее ВИП-палаты, тоже. Она доказала. Ей поверили.
С тех пор в ее жизни случались прикосновения. Сказать по правде, жизнь такая мерзкая штука, которая состоит не только из звуков, запахов и визуального ряда, но и из касаний тоже. Досмотр в аэропорту. Случайный прохожий, задевший локтем в толпе, хотя толп Ева тоже старалась избегать. Тренер по айкидо, который предупрежден о Евином состоянии и который учит ее защищаться, сведя личный контакт с противником к минимуму. А минимум – это не ноль, совсем не ноль! Все это было для нее по-прежнему тяжело, но мимолетность этих событий позволяла оправиться и жить дальше почти нормальной, разве что увеличив на время дозу тех таблеток, что прописал доктор Гельц. С этим можно справиться. А как справиться с мужиком, который придавил тебя всем своим весом к кровати и лапает?..
Доктор Гельц очень уважал дыхательные практики, сам уважал и Еву научил. Ведь получилось же у нее тогда с сантехником. С сантехником получилось, и с Елизаровым получится. Вдох… пауза… выдох… И пустота кругом… никого в этой пустоте нет… Никогошеньки!
– Что это? – Мыльный пузырь ее медитации проткнул голос Елизарова. Уже не такой колючий, а слегка растерянный. – Ева, открой глаза и ответь мне, что с тобой случилось?
– Руки… убери. – У нее получилось сначала заговорить, а потом даже открыть глаза.
Елизаров был близко. Так близко, что она чувствовала исходящий от него запах мятной жевательной резинки. И тяжесть его рук на своих плечах тоже чувствовала. Не было лишь той мутной, темной волны, которая в таких случаях неизбежно накрывала Еву с головой и волокла за собой в пучину безумия, то самое, которое доктор Гельц деликатно называл кризом. На ней практически лежал незнакомый мужик, рассматривал ее, допрашивал. Это тебе не сантехник, который всего лишь подержал ее за руку, это намного, намного хуже. Так где же то чувство, когда с тебя заживо снимают кожу, а потом поливают обнажившуюся рану кипящим маслом?! Где мутная волна?! Где криз, после которого Еву теперь уже неминуемо снова запрут в психушке и больше никогда не выпустят?!
– Эй… – Он не просто лежал, давил и дышал мятной жвачкой, он еще бил ее по щекам. Не больно, но обидно. Всего лишь обидно! – Что с тобой творится, Хвостатая?!
С ней творилось что-то невероятное, но чужому человеку такое не объяснишь! Она и сама ничего еще толком не понимала. Нет боли, волны, криза! Нет подступающего безумия! Есть только Елизаров с его идиотскими вопросами. И осмелевшая, ошалевшая от этого чуда Ева совершила самый немыслимый, самый смелый в своей жизни поступок: она прикоснулась к другому человеку…
…Елизаровская щека была колкой от пробивающейся щетины, а застарелый шрам на подбородке превратился в белесую ниточку и почти не ощущался под подушечками пальцев. Губы вот ощущались – сухие и горячие, ресницы – длинные и щекотные, жесткие волосы, в которых пальцы запутались и попали в плен… Все это Ева могла чувствовать, все это вышибало из легких дух и вызывало восторг.
– Эй! – снова сказал Елизаров, накрывая ее пальцы своей шершавой ладонью. – Эй, Хвостатая, ты чего ревешь? Тебе больно, да?
– Нет. – Она не ревела, и ей не было больно. Определенно, с ней что-то происходило, но это не причиняло ей боли. Разве такое вообще возможно?!
