– Ты не представляешь, до чего я за тебя рад, Ави. Ты выглядишь другим человеком, точно тебе говорю. И сразу, как она приземлится, приходите к нам на ужин.
Брифинги с координаторами разведслужбы ничего не дали, и у полицейского из оперативно-разыскного подразделения, приставленного хвостом к Амосу Узану, тоже не было никакой информации. Тот не покидал своей квартиры на улице Ха’Ционут, 26, до одиннадцати часов. По всей видимости, он пребывал в ней один. Потом Амос поехал на своей черной «Хонде Сивик» навестить мать в больнице «Вольфсон» и по пути нигде не останавливался. Он купил в больничной лавке газету и какой-то безалкогольный напиток и поднялся в онкологическое отделение. В руке у него была большая сумка, которую Узан захватил из дома, судя по всему, со сменой одежды и белья, и из больницы он все еще не выходил.
Авраам ждал в участке, у себя в кабинете, и колебался, стоит ли позвонить Илане. С самого его приезда они не виделись, а сейчас вот есть предлог для встречи. Можно было бы выяснить, что ей известно о шантаже и о рэкете в алкогольном бизнесе. Но вместо этого инспектор позвонил Марьянке. Ее мобильник сработал, но она не ответила.
Он включил компьютер, и с экрана на него посмотрел рассветный Брюссель – тот, каким Авраам сфотографировал его в день их первой встречи, когда Марьянка взяла его на прогулку по улицам города. Тогда он и не представлял, что этот город на целых три месяца станет ему домом. Что в эти три летних месяца он каждое утро будет просыпаться возле Марьянки, в спальне ее квартирки, глядящей окнами на маленькую площадь, в центре которой – почерневшая статуя бельгийского композитора, имени которого он в жизни не слыхивал. Уезжая к ней, Авраам записал в своей маленькой записной книжке ее адрес: «Площадь Альфреда Бувье, дом 6, квартира 5 (зеленая дверь, звонка нет)».
* * *
После обеда он вернулся к месту происшествия.
– Вам что же, больше нечего расследовать? И не пойму, при чем тут я, – сказала воспиталка, когда он вошел в детсад. – Я же вчера сказала полицейским, что ко мне это не имеет никакого отношения. И умоляла не являться среди бела дня, это пугает детей и родителей. Дети и без того всполошились, когда их утром привели, а войти нельзя.
Она была в садике одна. Перевернутые стульчики были поставлены на низкий стол в центре комнаты.
Ее агрессивность и нежелание вступать в разговор сразу разозлили полицейского, но только под конец беседы с ней он понял, почему ее присутствие наводит еще и уныние. Воспиталка попросила не мешать ей наводить порядок, пока он ее расспрашивает, и Авраам намекнул, что, если ей так легче, можно пригласить ее в участок. Пол в комнате был вымыт, но все равно помещение казалось каким-то тесным и мрачным. Они сели друг против друга на пластмассовые стулья, принесенные воспитательницей со двора. У одной из стен были сложены высокой стопкой тонкие матрасы, от которых несло мочой. Сквозь ржавые прутья решетки на высоком и узком окне пробивалось слишком мало света и воздуха. Вечером Авраам написал в своей записной книжке, что Хава Коэн заведует детсадом и работает в нем уже десять лет, а специальность дошкольного воспитателя имеет двадцать лет. Это была женщина где-то в районе сорока, полная и приземистая, с широкими крепкими руками и усталым лицом. Она не успела опорожнить стоящий в углу большой черный бак, полный грязных пеленок.
Инспектор спросил, нет ли у нее с кем-то конфликтов, и она взбеленилась:
– Это с кем же?! Я, черт возьми, заведую детским садом! И со вчерашнего дня должна талдычить, что мой детсад никаким боком с этим не связан?
– Может быть, не детсад… Может быть, вы лично… У вас имеется какой-нибудь конфликт, семейный или деловой?
– Объясните, ради бога, почему вы считаете, что это имеет отношение ко мне? Вы не понимаете, что это вредит моей работе? А может, это связано с кем-то из жильцов того дома?
Ее ответы напомнили Аврааму беседу с Узаном.
– Ваше нежелание принимать участие в беседе мне непонятно, – сказал он. – У нас возникло подозрение, что этот чемодан служил предупреждением и что, если мы вовремя не среагируем, тот, кто подбросил его, перейдет от угроз к прямому насилию. Мы не знаем, каким временем располагаем, и нам нужно содействие всех, кто может нам помочь.
– Но я же вам объяснила, что не связана с этим! – перебила его воспитательница. – И что никакой помощи оказать не могу.
И тут полицейский понял, в чем дело.
Он как будто вновь очутился в доме на улице Гистадрут, в квартире Ханы Шараби, во второй день расследования об исчезновении ее сына Офера
[4]. Он сидел напротив нее на кухне, и она подала ему черный кофе. Это было в пятницу утром, в день его рождения, и Авраам пытался заставить Хану рассказать о пропавшем сыне. Вот и она тоже сказала, что помочь ему не способна. Что она ничего не знает. В отличие от женщины, сидящей перед ним сейчас, Шараби говорила почти беззвучно. Когда она открывала рот, Авраам с трудом различал слова. То и дело она всхлипывала. И он не почувствовал, что она лжет. Что на самом деле она знает, где ее сын…
Только через три недели после этого, после того, как ее муж признался в убийстве сына, ее прорвало в следственной камере.
Воздух в детсаду был давящим и вызывал головокружение.
Авраам привел в порядок дыхание, положил свою записную книжку на пол и пристально взглянул на сидящую перед ним женщину. Если провал в предыдущем расследовании чему-то его и научил, то вот этому: раскрыть глаза и глядеть в оба. И не верить ни единому сказанному слову. Хава Коэн была несколькими годами старше Ханы Шараби, поплотнее и с вьющимися волосами. И он все еще не спросил, как ее зовут.
– Я требую отвечать мне на вопросы без всяких уклонений, – тихо сказал инспектор.
Воспитательница хлопнула себя по лбу ладонью.
– Попытаюсь. И в чем же вопрос?
– Вопрос: втянуты ли вы в какой-либо конфликт?
Она снова сказала, что нет. Авраам увидел, что она отводит глаза и собирает рукой волосы.
– Напомните, пожалуйста, ваше имя, – попросил полицейский.
– Хава.
– Хава. А фамилия?
– Хава Коэн.
– Известно ли вам, поступали ли от кого-нибудь из жильцов дома жалобы на вашу деятельность в этом детсаду?
– С какой стати жалобы? Этот садик работает здесь десять лет. И на него имеется лицензия.
– Вы снова уклоняетесь от ответа. И я теряю терпение. Я спросил не о том, есть ли у вас лицензия, а о том, не выразил ли кто-то из жильцов недовольство тем, что здесь работает детсад?
Женщина не вспылила, увидев, что ее собеседник посуровел.
– Я попыталась вам ответить. Насколько я знаю, нет. В общем-то, я уверена, что нет.
– Есть ли у вас или был ли в прошлом конфликт с родителями детей?
