Когда он спросил, как дела и как продвигаются приготовления к отъезду, Марьянка ушла от прямого ответа. Она поинтересовалась, как он чувствует себя на работе, и инспектор сказал, что прекрасно. С тех пор, как он вернулся, Авраам особенно остро реагировал на все, что было сказано и не сказано, что лежало на поверхности и было менее очевидно. Ничто от него не ускользало. Ни враки Хавы Коэн, ни страх в голосе ее помощницы, когда та согласилась на следующее утро приехать к нему в участок и дать показания, несмотря на то что это был канун праздника. Он поймал ее по телефону гораздо позже, к вечеру.
– Как поживают твои родители? – спросила Марьянка, и Авраам сказал, что увидится с ними завтра.
– А ты знаешь, что сегодня канун Рош ха-Шана? – сменил он тему.
Она не знала, и инспектор рассказал ей, что это самый любимый его день.
– Не знаю, как тебе это объяснить, – сказал он. – Наверное, тебе просто надо быть здесь.
Одна фраза все отдавалась у него в мозгу как эхо, но из-за расстояния между ними вслух он ее не произнес: «Когда в этот вечер заходит солнце, оно как будто осознает, что заходит в последний раз». Перед тем как попрощаться, он спросил Марьянку:
– По мне-то скучаешь?
И она ответила:
– Да.
* * *
А назавтра в полдевятого Натали Пинхасова появилась в его кабинете и через минуту уже рассказывала об угрожающем звонке. Это была двадцатидвухлетняя девушка с бледным и красивым лицом. Авраам поблагодарил ее за то, что она согласилась в канун праздника приехать и дать показания. Почти все время Натали сидела с опущенными глазами, говорила тихим голосом и оглядывалась вокруг, словно в комнате был кто-то еще, кого она не видела. В ее каштановых волосах виднелись полоски красного цвета. Инспектор спросил, как долго она работает в этом садике, и Натали сказала, что с начала учебного года, меньше трех недель. Он заметил, что на затылке под каштановыми волосами у нее длинный шрам.
– Как вы попали на работу в этот садик? – задал Авраам следующий вопрос.
– Прежняя хозяйка меня порекомендовала. Я в прошлом году не имела постоянной работы. Заменяла помощниц в нескольких детсадах. Неделя тут, неделя там… Нынче в садиках трудно найти работу. Перед началом года мне позвонила одна женщина, у которой я работала, и сказала, что Хава срочно ищет помощницу.
– Почему же срочно?
– Потому что прежняя помощница ушла за несколько дней до начала года.
Инспектор разговаривал с девушкой деликатно. Предложил ей кофе или чай. Спросил, где она проживает. Оказалось, что Натали ездит на работу двумя автобусами и выходит из дома примерно в полседьмого. Садик открывается без четверти восемь, но ей полагается быть там на четверть часа раньше, чтобы помочь Хаве Коэн все подготовить и принять детей. Потом Авраам спросил, не заметила ли Пинхасова в садике чего-нибудь необычного, и она осторожно спросила:
– В каком смысле «необычного»?
– Ну чего-нибудь, что вас поразило. Что показалось вам необычным, и вы увидели некую связь между этим и подложенным муляжом.
Натали снова огляделась вокруг, и инспектор добавил:
– Обещаю: все, что вы скажете, останется между нами. Ни одно слово отсюда не выйдет.
Девушка пощупала свой шрам на затылке.
– Там было двое родителей. Которые перецапались с Хавой. Но не думаю, что это как-то связано с муляжом.
– Неважно. Я хочу, чтобы вы рассказали, как вам это показалось. Родители… И что там было?
– Они с ней переругались.
А Хава Коэн сказала Аврааму, что у нее ни с кем не было никаких конфликтов…
По словам помощницы, одна мамаша, Орна Хамо, новенькая, считала (и не зря), что ее сын основную часть времени проводит отдельно от остальных детей, сидит на стульчике в углу, и ему не разрешают сдвинуться с места, потому что он плакса. Эта мать внезапно появилась в саду через несколько дней после начала занятий, и у них с Коэн вышла дикая разборка. Она забрала сына из садика. А несколько дней назад пришел один отец, пожилой человек по имени Хаим Сара, и набросился на воспитательницу чуть ли не с кулаками – у него было подозрение, что дети избивают его сына. И Хава грубо его отшила. Сын Хаима Сары пока что продолжает посещать садик, но теперь его приводит только отец, а не мать – возможно, чтобы постращать воспиталку.
– Вы считаете, что кто-то из них может быть связан с муляжом? – спросил Авраам.
– Не думаю, не знаю. Может, она… – начала отвечать Пинхасова и замолчала.
Было что-то еще, чего девушка недоговаривала.
– Натали, я хочу объяснить, почему вы обязаны рассказать мне все, – настаивал инспектор. – У нас есть подозрение, что чемодан – это лишь предупреждение и что тот, кто его подложил, может выкинуть гораздо более опасный номер, который подвергнет опасности детишек садика. Понимаю, что вы боитесь потерять работу, но я обещаю, что все сказанное здесь останется между нами.
– Был звонок, – тихо сказала Натали. – В тот день – ну, с чемоданом – позвонила какая-то женщина.
Авраам весь напрягся и ткнул кончиком своей ручки в открытый блокнот.
– И что она сказала?
– Сказала, что это только начало. Что чемодан – это только начало, так, мол, Хаве и передай.
– Начало чего? Попробуйте вспомнить слово в слово.
– Это то, что она сказала: «Чемодан – это только начало. Передай этой стерве Хаве, что это только начало». И повесила трубку.
– А трубку взяли вы? В котором точно часу это было?
– Я не помню. Посредине дня. Когда детишки спали.
– Хотя бы примерно в какое время?
– Может, после часа.
Ответ на следующий вопрос был Аврааму известен, и все же он спросил, сообщила ли Пинхасова Хаве Коэн об этом звонке.
– Конечно, я сразу же сказала ей, и она ответила, что это точно ошибка, – сказала Натали. – Что к ней это не относится и там просто ошиблись номером.
– И она попросила вас никому про этот звонок не говорить?
Девушка побледнела, и полицейский испугался, что она сейчас разрыдается.
– Она боится, что это напугает родителей. Она и вчера в конце дня позвонила мне и попросила не говорить ни слова, потому что посыплются новые допросы и придут новые полицейские, и этот балаган напугает родителей.
В тот час, когда звонили в садик, Амос Узан сидел напротив Авраама, в следственной камере, и никому звонить не мог. И вряд ли он способен исказить свой голос под женский, даже если б такая возможность у него и была.
– Вы точно уверены, что говорила женщина? – спросил инспектор.
– Да. Голос был женский.
Он все же показал Натали фотографию Амоса, и она долго рассматривала ее, прежде чем сказать, что никогда в жизни его не видела.
