На каждой из трех газетных вырезок неизвестный написал черной тушью: «Скоро Поймете Почему».
Впервые с начала службы Авраам посетил полицейский архив и встретился с его директором, странным типом лет семидесяти по прозвищу Доктор Бартошек, хотя это не было его именем. Несмотря на почтенный возраст, Бартошек все время был в движении, словно его изнутри подпаливал огонь, и пока этот человек с бешеной скоростью летал в инвалидном кресле среди полок со старыми папками, он прочел Аврааму краткий курс истории полиции.
– А знаете ли вы, что когда тридцать лет назад полицейскому нужно было сообщить о преступлении, он бежал в телефонную будку и звонил с помощью жетона? – спросил он. – И у каждого полицейского в кармане рубашки был мешочек с жетонами. Представляете?
Доктор Бартошек вместе с Авраамом обнаружили, что у всех трех давних преступлений был общий знаменатель: они так и не были раскрыты. А у стариков, квартиры которых взломали, не было ни малейшего понятия, почему эти вырезки из газет подбросили именно в их квартиры.
Это дело вызвало у Авраама любопытство, но не особо его задело. У него появилось ощущение, что есть в этом что-то надуманное и что это не наведет его на преступление, совершенное настоящим убийцей, – как будто он прочел о нем в одном из своих любимых детективов, а не расследовал на самом деле. И когда инспектор раскрыл это дело, он увидел, что был прав. Авраам потратил долгие часы на изучение старых сообщенией об этих кошмарных случаях, об убитых и о преступлениях, у которых не было ни смысла, ни объяснения. И при этом не мог поговорить с Иланой.
Работа как бы шла своим путем, но Лим-то не было. Не проходило дня, когда Аврааму не требовалось бы с ней поговорить, но она попросила не навещать ее в больнице и не звонить ей во время лечения. Мысленно он видел, как Илана сидит на больничной койке, лысая, в зеленом халате; ноги у нее босые, и кожа на них жесткая и шероховатая. То и дело в коридорах участка шептались о том, кого поставят на ее место, но пока на него никого не назначили, и Аврааму тоже никто не намекал, что должность переходит к нему. А он до последней минуты надеялся, что Лим преподнесет ему сюрприз и придет на церемонию его награждения и продвижения по службе, которая должна была состояться в среду после обеда во дворе, где в начале сентября они подняли рюмочки в честь Рош ха-Шана…
Двор участка снова заполнился копами в форме. Деревянные столы были накрыты скатертями, а на них стояли бумажные тарелки с маленькими бутербродиками и бутылки с безалкагольными напитками. Авраам искал среди входящих Илану – и увидел собственных родителей, смущенно стоящих у входа во двор. Мать была нарядно одета и подкрашена – так, как, бывало, красилась в его детстве, когда ездила в Тель-Авив на концерт, – а на отце впервые за долгое время были джинсы и черный берет, который он стал надевать после выхода на пенсию. Они сидели в первом ряду, возле Авраама, во время выступления Сабана, который лениво повторял целые куски из собственной речи, подготовленной к Рош ха-Шана, – о том, как он видит их район спокойным и защищенным от любого насилия. А в конце сказал, что благодаря усердию и смелости таких офицеров полиции, как инспектор Авраам, эта его мечта становится реальностью.
Пока говорил сам Авраам, было абсолютно тихо – по крайней мере, так рассказал ему потом отец. А мать сказала, что его благодарственная речь была слишком короткой и что он слишком мало говорил о себе.
Он поблагодарил сержанта Лиора Зайтуни и старшего сержанта Элиягу Маалюля, без участия которых это расследование не было бы раскрыто, и особенно капитана третьего ранга Илану Лим, за возврашение которой в строй молятся все работники полиции. Как и священник из церкви Святого Петра, а также Сабан, Авраам не упомянул Дженнифер Салазар, хотя в первом варианте речи, написанном вечером дома, было несколько слов в ее память.
* * *
Через два дня, в пятницу утром, суперинтендант Авраам Авраам полетел в Брюссель.
Эту свою поездку он держал в секрете и родителям соврал, что на три дня едет в Назарет на курс повышения квалификации.
Он приземлился в Бельгии ранним вечером, переехал на поезде из международного аэропорта на станцию Южный Брюссель и на такси добрался до гостиницы «Эспань», в которой останавливался в свой первый приезд. Номер 307, в котором Авраам тогда проживал, был занят, и полицейский поселился в более элегантном и дорогом номере на седьмом этаже с красивым балконом, выходящим на север и глядящим на улицы, ведущие к центру города. Он оставил в комнате свой чемоданчик и, как и в первый свой приезд, сразу вышел на авеню Бругманн. На этот раз Авраам знал дорогу и быстро прошагал вдоль трамвайной линии до рю да Виктуар. Когда после ходьбы по опустевшим улицам в уже спустившийся тьме полицейский добрался наконец до площади Альфреда Бувье, он издалека увидел, что в комнате, которая три летних месяца была и его комнатой, нет света. И все же он подошел поближе и встал под этим серым, индустриальным по виду строением, про которое Марьянка сказала, что это самый уродский дом в Европе, и которое в его глазах было прекраснее любого дворца.
Имя Марьянки все еще значилось на почтовом ящике. В остальных комнатах ее квартиры на втором этаже света тоже не было.
Авраам стоял у входа в дом, пока не понял, что Марьянка, если вдруг появится, может его заметить, и отошел на неряшливую лужайку посреди площади. Он стоял и курил сигарету под прикрытием темноты и голых от листвы деревьев. Сосед, лицо которого было ему знакомо, вышел прогуляться по лужайке с собакой, и эта собака тявкнула на Авраама, как будто узнала его. Сам же он время от времени поглядывал на темное окно. Но стужа уже прохватывала до костей, ножом впивалась в него сквозь тонкое пальто, и в пол-одиннадцатого он решил вернуться в гостиницу. На обратном пути вдруг почувствовал голод и зашел в «Претексте», а там официантка улыбнулась ему и спросила, как дела, и суперинтендант ответил жалким набором французских слов, которые выучил летом. Он ел пасту с морепродуктами в нежном сливочном соусе и смотрел на шахматную игру двух громкоголосых стариков, сидевших за столиком напротив.
Авраам прекрасно помнил Марьянкино расписание и назавтра в семь утра снова спрятался в саду напротив ее жилища.
Сердце его забилось, как молоток, когда сквозь шеренгу припаркованных машин он увидел, как парадная открывается и его Марьянка выходит из дома в темном спортивном костюме и кроссовках. Оглядевшись вокруг и не заметив его, она потерла руки, согревая их, а потом направилась к рю де Лозанн, к своей постоянной беговой дорожке, и исчезла. По плану, который Авраам продумал заранее, он сел поджидать ее в кафе, в окно которого можно увидеть, как она возвращается.
Но этого он не увидел.
Когда в четверть десятого полицейский вернулся на площадь, окно комнаты Марьянки было открыто. Подоконник украшал горшочек цикламенов, который он купил ей за несколько недель до отъезда.
И когда она вышла снова, около десяти утра, каждый штрих в ней, каждое движение были ему знакомы.
Ее быстрая, пружинистая походка. Кожаная сумка, перекинутая через плечо. Даже когда они ходили вместе, Авраам всегда от нее отставал. Он приподнял воротник пальто, обмотал синим шарфом нос и рот и пошел вслед за ней на таком расстоянии, чтобы она его не заметила. Как и думал полицейский, девушка зашла в польский магазинчик, в котором он каждое утро до ее пробуждения покупал для нее черный ржаной хлеб, а потом быстро пошла по рю де ла Виктуар к рынку. Был момент, когда, ожидая на переходе зеленого света, она вдруг обернулась и могла бы его заметить, но он спрятался за мусорным баком. Марьянка прошла мимо мясных прилавков и остановилась купить фруктов и овощей, и суперинтендант тоже замер возле прилавков и стал, как покупатель, рассматривать сыры. Рынок наполнился народом, и стало трудно, не приближаясь, держать Марьянку в поле зрения. А потом она вдруг исчезла. Авраам ускорил шаг и пошел по не хоженным ранее улицам – он решил, что она скрылась где-то там. У него не было карты, и район, куда он попал, был ему незнаком. И хотя ему казалось, что каждый поворот снова приведет его к рынку, на самом деле Авраам все больше от него удалялся. Пошел дождь, зонта у суперинтенданта не было, и он двигался по улице, которая все тянулась и тянулась, и Авраам уже и не знал, куда направляется. Внезапно он почувствовал прикосновение к своему плечу и обернулся. Перед ним стояла Марьянка, вся вымокшая, как и он.
