Однако все это угнетало Гейбриэла. Пора было проанализировать свою проблему. Он всегда отличался разумностью, большей, нежели требовала работа. Именно за это остальные служащие недолюбливали Гейбриэла. Настало время применить свой разум. Итак, что конкретно его тревожит? Была убита женщина. Кто в этом виноват? Разве ответственность за это не лежит на нескольких людях?
Например, на блондинке-потаскушке, предоставлявшей им квартиру. На муже, которого оказалось легко обмануть. На парне, который соблазнил ее и заставил забыть о своем долге перед мужем и детьми. На самой жертве — да, особенно на ней. Ей было недостаточно одного мужчины. Расплата за грех — смерть. Что ж, теперь она расплатилась сполна. Гейбриэл снова вспомнил тот смутный силуэт за занавесками спальни, ее руки, когда она притягивала голову Спеллера к своей груди. Мерзость. Распутство. Непотребство. Вертевшиеся в голове слова, казалось, пачкали мозг. Что ж, Морризи и ее любовник получили по заслугам. Он оказался прав: оба они должны были заплатить за это. И он, Эрнест Гейбриэл, не имеет к этому никакого отношения. Чистой случайностью было то, что он заметил их из окна пятого этажа, как и то, что он видел, как Спеллер постучал в дверь, а потом ушел.
Правосудие свершилось. Во время процесса над Спеллером он своими глазами наблюдал величие и красоту непререкаемой справедливости. И он, Гейбриэл, являлся ее частицей. Если бы он тогда дал показания, вероятно, прелюбодеяние сошло бы им с рук. Он свой долг выполнил. Устоял перед соблазном все рассказать.
Именно в таком настроении Гейбриэл вместе с небольшой молчаливой группой людей стоял перед входом в тюрьму в утро казни Спеллера. Ровно в восемь, с первым ударом часов, он, как и остальные, обнажил голову. Глядя в высокое небо над тюремными стенами, он снова испытал приятное возбуждение от сознания собственной силы и власти. Это от его имени, по его, Эрнеста Гейбриэла, воле, безымянный палач там, за стеной, выполняет свою страшную работу…
Но все это случилось шестнадцать лет назад. Через четыре месяца после суда фирма, расширявшаяся и нуждавшаяся в более престижном помещении, переехала из Кэмден-тауна на север Лондона. Гейбриэл перебрался вместе с ней. Теперь он был одним из немногих сотрудников, еще помнивших старое здание. Служащие в наше время меняют работу слишком часто; нет больше смысла хранить лояльность по отношению к фирме.
Когда Гейбриэл в конце года уйдет на пенсию, от старых времен, прошедших в Кэмден-тауне, останутся лишь мистер Бутман и вахтер. Шестнадцать лет. Шестнадцать лет на одном рабочем месте, в одной и той же однокомнатной квартире, в одной и той же атмосфере сдержанной неприязни со стороны коллег. Но у него был свой миг могущества. И он вспоминал его теперь, оглядывая маленькую убогую гостиную с отслоившимися обоями и грязными досками пола. Шестнадцать лет назад она выглядела по-другому.
Гейбриэл припомнил, где стоял диван, на котором умерла Морризи. Припомнил он и кое-что еще — как колотилось у него сердце, когда он шел через асфальтированный дворик; как постучал; как проскользнул через полуоткрытую дверь, прежде чем женщина успела понять, что это не ее любовник; он припомнил ее обнаженную фигуру, трусливо пятящуюся назад, в гостиную; тонкую белую шею; удар канцелярским шилом, которое вошло в плоть легко, как в мягкую резину. Сталь пронзила шею гладко и нежно.
И еще кое-что он с ней сделал. Но этого лучше не вспоминать. А потом унес шило обратно на работу и держал его в туалете под краном до тех пор, пока на нем не осталось ни пятнышка крови. Затем положил его на место, в ящик стола, рядом с полудюжиной таких же. Теперь даже он сам не мог отличить то шило от остальных.
Все оказалось так просто. Когда Гейбриэл вытаскивал шило, кровь хлынула из раны, но ею запачкался только обшлаг его рукава. Вернувшись в офис, он сжег пиджак в топке. Гейбриэл помнил ощущение жара, пыхнувшего ему в лицо, когда пиджак полетел в огонь, и рассыпавшиеся крупинки золы, словно песок под ногами.
От тех событий не осталось ничего, кроме ключа от квартиры. Тогда он лежал на столе в гостиной, и Гейбриэл забрал его с собой. Сейчас он вытащил его из кармана и сравнил с ключом, выданным ему женщиной — агентом по недвижимости, положив оба на ладонь рядом. Да, они были идентичны. Хозяева сделали другой ключ, но не потрудились сменить замок.
Гейбриэл смотрел на ключ, пытаясь вызвать возбуждение тех недель, когда он был и судьей, и палачом, но не чувствовал ничего. Все это случилось так давно. Тогда ему было пятьдесят, теперь — шестьдесят шесть. Слишком поздно для эмоций. А потом он вспомнил слова мистера Бутмана. В конце концов, то было и впрямь заурядное убийство.
В понедельник утром девушка из агентства недвижимости, вынув корреспонденцию из почтового ящика, зашла к управляющему.
— Странно! — воскликнула она. — Тот старик, который осматривал квартиру в Кэдмен-тауне, вернул другой ключ. На этом нет нашей бирки. Может, он ее оторвал? Какая наглость! Но зачем он это сделал?
Она шлепнула на стол управляющего стопку писем и протянула ему ключ. Управляющий безразлично взглянул на него.
— Но ведь ключ тот, тем более, что другого у нас и не было. Может, бирка оторвалась, и он обронил ее. Привязывайте их покрепче.
— Но я привязала крепко! — возразила девушка.
Управляющий поморщился:
— Тогда привяжите другую, повесьте ключ на доску и ради бога не приставайте ко мне с пустяками.
Она хотела возразить, но лишь пожала плечами, вспомнив, что он всегда немного странно относился к этой квартире в Кэдмен-тауне.
— Ладно, мистер Морризи, — сказала она.
Наследство Боксдейла
— Видишь ли, мой дорогой Адам, — мягко объяснял каноник, прохаживаясь с главным суперинтендентом Дэлглишем под вязами возле своего пасторского дома, — как бы нам ни было кстати это наследство, оно не принесет мне радости, если моя приемная бабушка Элли получила в свое время эти деньги недостойным способом.
Каноник имел в виду, что они с женой не смогут воспользоваться пятьюдесятью тысячами фунтов, оставленными им его приемной бабушкой Элли, если шестьдесят семь лет назад она отравила своего престарелого мужа мышьяком, чтобы получить их. Поскольку в 1902 году это обвинение было снято с тетушки Элли судом, который, по мнению ее хемпширских соседей, в качестве публичного зрелища мог состязаться с церемонией коронации, щепетильность каноника казалась не совсем уместной. Нет сомнений, подумал Дэлглиш, что большинство людей, кому светило бы получение пятидесяти тысяч фунтов, с радостью подписались бы под общепринятым правилом, гласящим: когда английский суд выносит вердикт, истина считается установленной раз и навсегда. Вероятно, в мире ином существует более высокая юрисдикция, но в этом — едва ли. Было бы естественно, если бы Хьюберт Боксдейл верил в тот вердикт и радовался удаче. Но его щепетильная совесть перед лицом неожиданно привалившего наследства не была спокойна. Мягкий, но упрямый голос продолжил:
— Помимо того что было бы безнравственно принять нечистые деньги, они не принесли бы нам счастья. Я часто думаю об этой несчастной женщине, которая металась по Европе в поисках душевного покоя, о ее одинокой жизни и трагичной смерти.
