— Когда она догадалась? — спросил Дэлглиш.
— В тот же вечер. Когда у дедушки началась агония, Аллегра вышла в гардеробную за водой, чтобы смочить ею салфетку и положить ему на лоб. Тут-то она и заметила, что уровень воды в графине понизился, а на столе осталось пятно от промокнутой лужицы. Я должна была сообразить, что Аллегра увидит его. Ведь ее глаз был натренирован замечать мелочи. Сначала она подумала, что Мэри Хадди расплескала воду, когда ставила поднос с кашей на столик. Но кто кроме меня мог промокнуть ее? И зачем?
— Когда она сказала вам, что ей все известно?
— Только после суда. Аллегра обладала незаурядной храбростью. Знала, что́ поставлено на кон, но понимала и каков будет выигрыш. И рискнула жизнью ради богатства.
Теперь Дэлглиш сообразил, куда подевалось наследство Годдара.
— Она заставила вас платить?
— Разумеется. Я отдала ей все до последнего пенни. Состояние Годдара, изумруды Годдара. Шестьдесят семь лет Аллегра прожила в роскоши на мои деньги. Ела и одевалась на них. Переезжала из одного роскошного отеля в другой со своими любовниками — на них. Содержала любовников — на них. И если после нее хоть что-то сохранилось, в чем я сомневаюсь, то это тоже мои деньги. Дедушка-то оставил совсем немного. У него было уже старческое слабоумие, и деньги просыпа́лись сквозь дедушкины пальцы, как песок.
— А ваша помолвка?
— Она была расторгнута, можно сказать, по обоюдному согласию. Брак, мистер Дэлглиш, это тоже в определенном роде юридический контракт. Успешным он бывает, когда обе стороны уверены, что он им выгоден. Капитана Брайз-Лейси обескуражил скандал в связи с убийством в нашей семье. Он был человеком консервативных взглядов и очень заботился о собственной репутации. Капитан еще мог бы смириться со всем этим, если бы состояние Годдара и его изумруды отбили дурной запах случившегося. Но наш брак неминуемо рухнул бы, когда он обнаружил бы, что женился на женщине не только более низкого по сравнению с ним социального статуса, происходящей из оскандалившегося семейства, но еще и без компенсации в виде хорошего приданого.
— Как только вы начали платить, у вас не осталось выбора — продолжать платить дальше, — произнес Дэлглиш. — Это я понимаю. Но зачем вы начали? Вряд ли она рассказала бы свою историю, ведь это значило бы вовлечь в скандал ребенка.
— Нет! Вовсе не это Аллегра собиралась сделать. Она и не думала вовлекать ребенка. Она была женщиной сентиментальной и любила Хьюберта. Нет, Аллегра намеревалась обвинить непосредственно меня. И тогда, если бы даже я открыла подлинную правду, чем бы это мне помогло? В конце концов, я же действительно промокнула жидкость и долила воду в миску. А Аллегра, заметьте, ничего не теряла — ни жизни, ни репутации. Ее не могли дважды судить за одно и то же преступление. Вот почему она и дождалась окончания суда. Это обеспечивало ей безопасность уже навсегда.
А я? В тех кругах, где я в то время вращалась, считалось, что репутация — это все. Стоило Аллегре только шепнуть свою историю на ухо нескольким слугам — и мне был бы конец. Правда бывает на удивление липучей. И проблема не только в репутации. Я платила, потому что жила в тени виселицы.
— Но разве она смогла бы что-нибудь доказать? — спросил Дэлглиш.
Мисс Годдар неожиданно взглянула на него и разразилась визгливым зловещим смехом. Он рвался из ее горла, пока Дэлглиш не испугался, что у нее вот-вот лопнут натянувшиеся на шее сухожилия.
— Разумеется, смогла бы! Вы глупец! Неужели не понимаете? Она украла у меня платок, тот самый, которым я промокнула яд. Не забывайте, что это была ее профессия. В какой-то момент, в тот самый вечер, возможно, когда мы все столпились вокруг дедушкиной кровати, два мягких пухлых пальчика незаметно проскользнули между шелковыми складками моего платья и выудили этот испачканный чертов кусок льна.
Ослабевшей рукой мисс Годдар потянулась к прикроватной тумбочке. Дэлглиш понял, что она хочет сделать, и выдвинул верхний ящик. В нем лежал маленький квадратик очень тонкого льна, вручную обвязанный кружевом. Он взял его в руку. В уголке была изящно вышита ее монограмма. И половина платка была до сих пор испачкана засохшим и затвердевшим коричневым пятном.
— Аллегра оставила распоряжение своим душеприказчикам вернуть его мне после ее смерти. И всегда знала, где я нахожусь. Но теперь она умерла. Скоро и я последую за ней. Можете забрать этот платок, мистер Дэлглиш. Теперь он ни одной из нас не нужен.
Дэлглиш молча положил платок в карман, решив, что сожжет его при первой же возможности. Но он должен был сказать еще кое-что.
— Есть ли что-нибудь, о чем вы хотели бы меня попросить? Может, вам надо что-то кому-то передать или о чем-то спросить? Нужен ли вам священник?
Снова раздался тот же жуткий визгливый смех, но на сей раз потише.
— Нет, мне нечего сказать священнику. Я сожалею о том, что сделала, но лишь потому, что мне не удалось достичь цели. Едва ли это подходящее душевное состояние для смиренной исповеди. Но я не держу на нее зла. Нужно уметь проигрывать. Однако я расплатилась за все сполна, мистер Дэлглиш. Платила шестьдесят семь лет. А в этом мире, молодой человек, богатый платит только раз.
Мисс Годдар откинулась на подушки, словно силы вдруг покинули ее. Несколько минут оба молчали. А потом она с неожиданной бодростью проговорила:
— Думаю, ваш визит пошел мне на пользу. Была бы вам очень признательна, если бы вы в течение следующих трех дней приходили снова. Больше я вас не побеспокою.
Дэлглиш не без труда добился продления отпуска и снял номер в местной гостинице. Он приходил к мисс Годдар каждый день. Убийство они не обсуждали. А когда Дэлглиш явился на четвертый день ровно в два часа, ему сообщили, что мисс Годдар мирно скончалась предыдущей ночью, никого не потревожив. Как и сказала, она умела проигрывать.
Через неделю Дэлглиш отчитался перед каноником:
— Мне удалось повидаться с человеком, который тщательно изучал это дело. Я прочитал полную стенограмму суда, побывал в Коулбрук-Крофте. И встретился с еще одним человеком, кто был связан с данным делом, но теперь этот человек мертв. Знаю, что вы, уважая право каждого на конфиденциальность, не заставите меня сказать больше, чем я сочту необходимым.
Каноник молча кивнул, и Дэлглиш продолжил:
— Могу дать вам слово, что вердикт был справедливым и что ни один пенни из доставшегося вам наследства деда не получен нечестным путем.
Каноник отвернулся и посмотрел в окно. Воцарилась тишина. Вероятно, старик мысленно возносил благодарность Богу. Потом, не оборачиваясь, заговорил. Что-то было сказано о его признательности, о времени, затраченном Дэлглишем на расследование.
— Адам, пожалуйста, не пойми меня неправильно, но, когда будут соблюдены все формальности, я бы хотел сделать пожертвование от твоего имени кому-нибудь, кто тебе сердечно дорог.
Дэлглиш улыбнулся. Он делал пожертвования каждые три месяца — безымянно, банковским распоряжением. Наверное, каноник представлял пожертвование как старую одежду; ко всей сохраняется привязанность, но какая-то сидит на тебе лучше, и к ней ты привязан больше.
