– Месье… – было опять начал Ромэн.
– Вы свободны. Всего доброго.
Едва не плача, Лессепс-младший вылетел из белоснежной лаборатории, даже позабыв поначалу свою революционного цвета папку, панаму и трость, потом вернулся, поспешно схватил все и убежал так, что пятки сверкали.
Когда тяжелая входная дверь хлопнула, Иван Несторович вздохнул, оттер капельки пота с висков и поплелся подсоединять сигнализацию. Как он ловко и быстро справился с незадачливым пареньком – у того, поди, охота до пироксилинов и ртутей на несколько жизней вперед пропала, коли, конечно, правдива та индийская теория о перерождении душ, о которой так любят рассуждать теософы и оккультисты. Да и обошлось все кругом-бегом всего одним уроком.
Но Иноземцев ошибся.
Лессепс-младший вернулся через несколько дней и молча поставил перед несколько удивленным, но старавшимся этого не показать доктором бонбоньерку с пеплом.
– Вот, Учитель, как вы просили, – торжественно произнес он не без сарказма. Но, сказав это, тотчас испугался и опасливо стал ждать очередного взрыва негодования. Иноземцев лишь окинул юношу взглядом, преисполненным строгости, стиснул зубы и велел сесть. Ромэн тихо опустился на стул, глядя на Ивана Несторовича по-щенячьи с надеждой. Доктор тотчас же вспомнил себя в детстве и свое домашнее воспитание, которым занимался отец с присущим ему педантизмом.
– Задача всякого учителя, – проронил Иван Несторович, – склонить ученика к усердию. Задача каждого дитяти – сопротивляться всем попыткам своего воспитателя – так заведено природой, от этого никуда не деться. Но требуется в нем воспитать человека вопреки всем попыткам сопротивления. Человеком он станет таким, что его значение прямо пропорционально усердиям учителя и обратно пропорционально сопротивлению ученика.
«Тряпичную куклу воспитывать нет смысла, – про себя продолжил доктор. – Если сопротивление будет равняться нулю, то в итоге ведь не получится ничего. На ноль делить нельзя… Я же был, кажется, той самой тряпичной куклой. Кто знает, что может получиться из этого настойчивого паренька. Но попробовать стоит».
– Человека? – не удержался от вопроса юноша. – Химика, быть может?
– Человека – в первую очередь. Сознательного и рационального. Эти качества присущи и хорошему химику.
Некоторое время Иноземцев молчал, вспоминая то, что слышал от Нестора Егоровича в детстве о принципах воспитательного процесса. Нестор Егорович слыл в этой области знатоком. Человеком он был столь же блестящим, как и фармацевтом.
– Выкиньте из головы, – начал Иноземцев, тряхнув головой, будто отгоняя облако воспоминаний, – все ваши бредовые и несостоятельные идеи с селитрой и ртутью, гранатками и прочим чудовищным бредом, которым вы наводнили эту милую бонбоньерку, – с этими словами он демонстративно отправил ее в урну для мусора. – Начнем с самых азов: из чего состоит физическое тело и что называется веществом…
Лессепс подавил унылую гримасу, раскрыл тетради и приступил к записям.
Медленно, нет – муторно, еле-еле и кое-как продвигалось обучение юноши. Казалось, оно просто стояло на месте, а движение было иллюзорно. Иноземцев тянул время как мог, разжевывая лекции с кропотливостью и неспешностью палача, должного продлить мучения жертвы. Никто ведь не требовал превратить юношу в Ломоносова или Бертолле. Однако мучения эти могли либо развить в ученике усидчивость, либо заставить его сдаться и бежать. Иноземцев наблюдал и взвешивал. Он ждал, когда можно будет решиться на настоящие уроки. Иногда Ромэн начинал скулить, поглядывая в сторону ровного ряда реторт, колб и перегонного аппарата, просил перейти к практике, но Иван Несторович настойчиво игнорировал всяческие происки помешать ему в достижении конечной цели – либо ненависти, чувства полного отвращения бедного юноши к науке, или полной покорности процессу обучения.
Увы, метод Иноземцев приближал Ромэна к первому, нежели ко второму. Усердия Иноземцев не добился, покорности тоже. Таким возвышенным натурам, с ветром в голове вместо серого вещества, ни в коем случае, ни под каким предлогом нельзя было и близко подходить к лаборатории. Лессепс отвлекался раз по двадцать за урок. Просто беда! Сам того не замечая, застывал, глядя перед собой, принимался шептать, а потом, совершенно не слушая слов Иноземцева, записывал что-то на полях тетради. Опять столбики стихов, что еще? Когда Иван Несторович бросил затею отучить его от этой странной напасти, Ромэн осмелел и стал зачитывать ему свои творения. Тот с унылой миной на лице выслушивал – лишь бы дитя не вешалось, как говорится, пусть потешится. Так, быть может, он скорее поймет, что химия ему вовсе не нужна, отдастся воле вдохновения и забудет дорогу на улицу Ферроннри.
Все же времени на него Иноземцев тратил уймищу и душевных сил тоже. Изучение спор стало. Кроме того, едва появлялся этот паренек на пороге, находила на Иноземцева страшная скука – никогда спать не хотелось, но едва тот сядет, тетрадями обложится, веки начинают тяжелеть, и Иван Несторович, сам того не замечая, клевал носом. Клевал носом, механически продолжая что-то втолковывать, а перед глазами возникала перинка мягкая, подушки, одеяла стеганые. Как же хотелось спать, будто целую вечность не спал. Хотя ведь так оно и было, что за сон – за столом или в кресле? Господи боже, почему у него в доме нет кровати? Надо все-таки приобрести…
Как назло, едва ученик покидал своды лаборатории – ни в одном глазу, хоть стреляйся. А тотчас же вернуться к делу не получалось, всеми мыслями Иноземцева завладевал внук Лессепса – уж слишком близко к сердцу доктор воспринимал сей воспитательный процесс. Все ждал и взвешивал, наблюдал и готовился неведомо к чему. Сам себе боялся признаться, что ничего путного из этой затеи не выйдет. Одно оставалось – надеяться, что юноша начнет совсем изнывать со скуки и забросит мечту стать химиком до лучших времен или уж насовсем, как его дед того желает.
Так и провели несколько месяцев – один упрямец испытывал другого. Голова Иноземцева постепенно и помимо его воли заполнялась совершенно ненужными сведениями. Его ученик был редким болтуном – вероятно даже, именно это наводило на Ивана Несторовича смертельную тоску – и четверти часа Ромэн не мог усидеть в тишине, и десяти минут не мог выдержать научных объяснений. Если бы Иноземцеву платили за то, чтобы он помог постичь хоть в малой степени азы того предмета, что давал, а не наоборот, то он уже через неделю, не раздумывая, выставил бы Ромэна вон за неимением никаких способностей. Но мальчишке не хватало одного маленького шажочка, чтобы понять, что тщания над учебниками напрасны. Он думал о чем угодно, только не о химии, но продолжал упорно являться к Иноземцеву, изводить его, упирая на то, что вот весна закончится, и я возьмусь за ум, вот летний зной минует, и я обязательно стану прилежней. Вместо уроков Иван Несторович порой внимал одной пустой болтовне вперемешку между тремя-четырьмя минутами обучения.
Заочно он перезнакомился со всеми Лессепсами, побывал в Египте, узнал о правителе Исмаил-паше, его сыне Тауфике, много таинственных тонкостей в строительстве каналов, о каких-то коварных инспирациях, обо всех самых знаменитых анархистах светского мира Парижа, даже о некоторых тайных обществах, узнал об месье Эйфеле – инженере, сконструировавшем ту красавицу-башню, – он был лучшим другом Лессепса-деда, оказывается, и к каналу руки приложил, о его бесстрашной племяннице, которая ведет все записи дяди, чертежи и живет с ним на третьем уровне этой самой башни, где у инженера кабинет, жилые комнаты и лаборатория.
