Ульяна весело рассмеялась и захлопала в ладоши.
– Вы просто сумасшедшая, – прошептал Иноземцев. – Зачем вам все это? Вас увлекала медицина, фармакология, гипноз… Теперь вас восхищают конструирование и строительство. Это совершенно не женское дело. Что же вас увлечет завтра?
– Да, меня восхищают строительство и конструирование. Восхищает сталь – какие дивные кружева можно из нее плести. Завораживают штрихи, линии… самое сердце любого грандиозного строения, – сказала Ульяна со страстным шепотом, так что не поверить было невозможно.
Но Иноземцев не поверил. Он просто заставил себя это сделать. Сначала слушал, едва не раскрыв рот, а потом вдруг словно ото сна пробудился, вспомнил о магическом даре этой сирены, мотнул головой и нахмурился строго.
– А зачем вам Лессепс?
– Не думаете ли вы, что я гонюсь за состоянием этого человека? Он, увы, без пяти минут банкрот. Его состояние скоро разлетится с молотка, и от величия Лессепсов не останется и мокрого пятнышка. Ромэн глупый мальчик, он без меня пропадет. Но вы ведь ревнуете, правда, Иван Несторович? Не лгите, правда! Вижу по глазам – ревнуете, – говорила девушка, продолжая улыбаться и вгоняя Иноземцева в бездну смущения.
– Нет, нисколько. Как и не верю ни единому вашему слову.
– О, вы имеете право… – девушка вздохнула с такой сжимающей сердце тоской, что Иноземцева тотчас обуял стыд. – Вы имеете полное право выдать меня завтра со всеми потрохами. Рассказать, какая я на самом деле негодяйка и плутовка. Полиция схватит меня и посадит в тюрьму, и просижу я там до тех пор, пока из России не явится какой-нибудь Делин или Заманский. Вы будете отомщены сполна. Вы поступите так, Иван Несторович?
Иноземцев целую минуту смотрел в ее полные слез глаза, глядел с вызовом, надеясь пересилить в себе жалость, но все ж опустил голову, ощущая, как нестерпимо пылает лицо. Ну зачем он такой трус, зачем такой нерешительный? Ведь сам же виноват, сам ей позволяет творить невесть что. И почему судьбе угодно сделать его инструментом несуразных прихотей и забав этой невозможной баламутки?
– Опять молчите, сударь, – Ульяна Владимировна поднялась. – Сколь убедительно ни говорила б я, что не желаю более никому зла, вы все равно вот так букой на меня смотреть будете. Никогда, да, не простите? Ну правда, Иван Несторович, клянусь небом, я больше не стану досаждать… ни вам, ни кому другому. Я нашла свою семью и счастлива. Я занимаюсь любимым делом и скоро выхожу замуж.
Сердце Ивана Несторовича болезненно пропустило укол.
– Бесполезно брать с вас слово, мадемуазель Мюнхгаузен, – выдавил он, все еще не понимая, отчего так невыносимо гадко стало на душе. – Оно и су не стоит. Но если… если с Ромэна Лессепса хоть волос упадет, я немедленно сдам вас сотрудникам Сюрте
[15].
Лицо Ульянушки расплылось в улыбке. Как она умудрялась смешать и доброту, и озорство, и грациозность, и ребячество в одном этом мимолетном движении губ.
– Вот и умница, – сказала она, хлопнув в ладоши. – Тогда я пойду, пожалуй. Скоро совсем рассветет. До вечера!
Подобрав подол юбки, белой тенью Ульяна скользнула к лестнице. Через несколько мгновений хлопнула дверь. Только теперь Иноземцев вспомнил, что после ухода Ромэна не подключил сигнализацию. В довершение всего затрещала, а потом перегорела лампочка, комната погрузилась в тоскливую серость предутренних сумерек.
Глава IV. Чрево Парижа
Как врач, Иван Несторович знал, коли конечность во власти абсцесса, ее следует безжалостно отсечь, если в живых тканях образовался гнойник – тот требуется вскрыть. Со сжимающим грудь горьким томлением он поступил точно так же с собственным чувством – нелепым и необъяснимым, чувством любви, мимикрирующим под ненависть и страх, или, напротив, чувством страха, в котором уже дали ростки нежность и симпатия.
Просто приказал себе: «Выкинь Ульянку из головы и сердца, не ходи сегодня к Лессепсам проклятым, возвращайся к прежней жизни и живи умиротворенной, размеренной, ученой жизнью.
Девушка вполне не двузначно объявила, что остепенилась и навсегда отказалась от всяческих попыток досаждать. Ну разве ль не прекрасно? Да здравствуют свобода и покой! Пора вздохнуть с облегчением и прекратить прятаться, держать на полке заряженный револьвер, бояться тишины, не спать по ночам, вздрагивать от трезвона электрического колокольчика, искать баламутку в лицах прохожих и ждать, ждать, ждать ее появления откуда-нибудь из-за угла, с небес, из-под земли, будто смерти с косой. Больше не будет этого вечного ощущения ее вездесущности и зловещего предчувствия беды, одиночество перестанет досаждать, гнетущие мысли – воровать время. Да, и… Выставить вон пса, подарить кому-нибудь, раз уж он такой любвеобильный».
Сказав себе это, Иноземцев словно надел тяжелый доспех, а поверх шлема начертил корявую улыбку от уха до уха. И с такой натянутой миной пытался прожить первый день новой жизни, с каждым часом ощущая в себе симптомы всех существующих болезней сразу. Пациентов хотелось прогнать и запереться в подвале с пистолетом, но Иван Несторович решил не потакать слабостям и принять всех. И осматривал каждого с такой тщательностью, выслушивал жалобы с такой немужской сострадательностью, словно желал заполнить свой новый доспех, пока еще полый внутри, хоть чем-нибудь, только не думами об этой проклятой фокуснице. Это ж надо, что б она ни сделала, что б ни сказала – хорошее ли дурное – все мукой для него оборачивалось. Явилась – плохо, ушла – еще хуже. Да что ж такое!
Отправился в Институт, думал, там хоть как-то от сердца отойдет, среди людей всегда требуется быть начеку, чтоб, не дай господь, не прознали о причинах неутихающего страдания. При людях только обнажи душу, они тотчас потешаться да глумиться станут. В каждом человеке – даже с самой чистой и светлой душой и самым добрым сердцем – эволюцией заложено добивать больного. Если не целенаправленное желание уничтожить, то вполне безобидные – известные как благие – намерения могут стать пулей в висок или ножом в спину.
Иноземцев глубже упрятал горе в доспех. Не помогло. Лекцию прочесть не смог, откупился парой заковыристых заданий. Подпер подбородок рукой и под студенческий шум-гам простоял у кафедры, глядя в одну точку. А перед глазами мелькали картинки из давешней встречи, ее улыбка. Ах, это ее задиристое остроумие, умение играть не хуже знаменитой Сары Бернар!
К концу дня Иноземцев уж совсем не знал, как быть, что делать, куда идти и как тоску свою унять. Ноги несли невесть куда. Он шел бесцельно, долго-долго, не разбирая дороги, мимо особняков, освещенных ярко и темных, заброшенных, мимо кафе с оживленной публикой, мимо лавок с вывесками над прозрачными витринами, вольных торговцев с тележками, полными книг, глиняных фигурок, какой-то бесполезной мишуры, зашел на Марсово Поле, походил по павильонам Выставки среди толпы. Та чуть поредела с мая, да и сквозь думы толпа казалась лишь армией полупрозрачных теней, проносящихся мимо, беззвучно открывающих рты, бесконтрольно размахивающих руками и ногами. Иноземцев ни голосов не слышал, ни уличного шума, все в уме вчерашний разговор гудел.
