– Фиброз, – поправил Иноземцев. – Нет, как можно! Позовите медицинского эксперта, он вам подтвердит. Любой уважающий себя медик обязан знать об открытии Ильи Мечникова.
Герши вновь щелкнул крышечкой часов и перевел отчаянный взгляд с Иноземцева на Ташро.
– Господь Бог и все святые духи, я уже давно должен быть во Дворце Правосудия. Суд уже в самом разгаре, а защиты у подсудимой нет, – едва не рыдая, промямлил он.
Иноземцев сжал кулаки.
– Послушайте, месье комиссар, мы очень спешим. Барышню осудят понапрасну. Ну пораскиньте мозгами, черт возьми… Истопник, едва закончилась смена, быть может, получил жалованье и шел кого-то проведать или же домой. Его грабят, убивают… ударом ножа в живот… – Иноземцев зажмурился, пытаясь воссоздать картину преступления перед глазами, сделал пару шагов и смешной жест, точно в его руках была по меньшей мере рапира. – Затем прохожие обнаруживают тело, приезжает повозка с санитарами из морга, тело грузят… и-ии… тут происходит невообразимое… Санитары, едва повозка отъезжает на некоторое расстояние от толпы, сворачивают в безлюдный переулок, сталкивают тело, спрыгивают сами и исчезают. Потом они перетаскивают тело на Риволи, и вуаля!
– Кто «они»? – мрачно спросил комиссар, должно быть, с трудом сдерживаясь от восклицания: «Вы спятили!»
Иноземцев осекся, осознав, что сболтнул лишнего, повинуясь своей дурацкой привычке озвучивать мысли вслух.
– Они… – повторил доктор, чувствуя себя идиотом, ибо еще не придумал, как исправить нелепую оплошность – ведь знай комиссар об участии в этой истории коварной Элен Бюлов, иначе бы стал относиться к делу, другую бы песню запел, забегал бы как ужаленный, заметался, запрыгал, но уж точно не стоял с надменной миной, сардонически скрестив руки на груди. – Те, кто подбросил труп в магазин на улице Риволи. Я просто пытался вообразить… как это могло быть… если бы это было так… как я подумал…
Лицо Ташро сморщилось в гримасе раздумий, он почесал затылок, развернулся к столу и принялся копаться в бумажках. Нашел вчетверо сложенный лист и спросил, обращаясь к одному из инспекторов:
– Вижье, не ты ли выезжал на вокзал Аустерлиц в воскресенье утром?
– Да, комиссар, – отозвался совсем еще юный, лет двадцати, агент. Он порывисто вскочил, воскликнув: – И там действительно был найден раненый истопник по имени Жако Бюше. Работники Морга не дождались появления полиции и увезли его. Оказалось, что он был еще жив, даже имя свое назвал. Санитары поспешили отвезти его в больницу Дьё.
– Отправляйтесь туда, разузнайте, как себя чувствует месье Бюше. Только поживее, господа ждут, – следок, подняв глаза на Иноземцева, покачал головой, прищелкнул языком, поразмыслил немного и велел позвать полицейского врача.
Почтенный медик, седовласый, в старомодном пиджаке, четверть часа с основательной медлительностью сверлил взглядом частички легкого под покрывным стеклом микроскопа, потом выпрямился, снял запотевший монокль, оттер его платком, потянул время в раздумьях, долго водя бровями вверх-вниз, а следом произнес:
– Да, это пневмокониоз. Болезнь шахтеров и кочегаров. Человек, которому принадлежит сей образец, проработал в той или иной профессии не менее трех лет, а может, и все пять. Если бы я мог взглянуть на его бронхи, трахею и носоглотку, то, уверен, нашел бы и там следы угольной пыли. Не понимаю, почему мой коллега, месье Жоффруа, не допустил той же мысли. Блестящая работа, месье Иноземцев!
Тот бросил на комиссара победоносный взгляд. Ташро развел руками, посмотрел по сторонам и, прежде чем агенты и инспектора разразились рукоплесканиями, восхищенно воскликнул:
– Ну ладно-ладно, да, месье доктор, блестяще, что еще сказать. Вы меня удивили.
Потом он вдруг изменился в лице, с неожиданным проворством кинулся к двери, быстро закрыл ее на ключ изнутри.
– Ренье, запиши имена всех присутствующих в этом кабинете, – проговорил он, развернувшись лицом, и, сурово нахмурив брови, добавил: – Если завтра или когда-либо еще я прочту в какой-нибудь, пусть даже самой паршивой, газетенке о том, что здесь произошло, я уволю всех! Всем все ясно? Насчет этого дела велели держать язык за зубами. Лессепс пока не банкрот, и нам может крепко достаться.
Но во Дворец Правосудия Иноземцев и бедный измучившийся Герши отправились без протекций комиссара. Невзирая на блестящую, по его словам, победу доктора, сам он отказался трогаться с места и своему медицинскому эксперту не велел, пока Вижье не вернется со сведениями от Жако Бюше. В гневе Иван Несторович хлопнул дверью, а напоследок сказал: «Нравится комиссару Ташро или нет, но месье истопник с вокзала Аустерлиц приторочен сейчас к фиакру, я всю ночь с ним беседовал и уж знаю лучше, Жако это или не Жако».
Во власти ярости Иноземцев ворвался в зал суда в половине второго по полудню, растолкал жандармов, грозно заявив, что является представителем защиты. Герши даже не пришлось называть свое имя, он лишь уронил к ногам стражей, ибо руки были заняты ношей, разрешение на эксгумацию, а Иноземцев уже толкнул коленом дверь, заставив гулко задрожать ажурные в лепнине стены и потолок зала суда. Огромная люстра жалобно тренькнула хрусталем, отозвались высокие витражи в оконных рамах.
Под изумленные взоры немногочисленных собравшихся оба прошествовали с гробом на плечах к трибуне за резную деревянную перегородку и с грохотом опустили его прямо перед самым носом судьи Бенуа.
– Вот… – проронил запыхавшийся Иноземцев, поправляя съехавшие на бок очки. – Вот, ваша честь, результаты эксгумации. Месье Герши попросил меня произвести вскрытие, и я принес свое заключение. Оно таково: в этом самом ящике НЕ Ромэн Виктор Лессепс.
Сказав этот, Иван Несторович вспомнил, что здесь должна была находиться Ульяна, и обернулся к залу. Лессепс-дед, Лессепс-отец, тотчас же подскочивший на месте, Гюстав Эйфель, у которого сошла с лица краска при появлении русского доктора, какая-то барышня с заплаканным лицом, жалобно пискнувшая от столь неожиданной новости, верно, его дочь. А на скамье подсудимых – Ульяна. Все в том же перепачканном голубом платье, со спутанными коротенькими волосами, так трогательно делающими ее похожей на Марию-Антуанетту, по-прежнему ее руки были крепко сцеплены в пальцах и покоились на коленях, лицо низко опущено. О несчастная!
Сердце Иноземцева стало – ведь как она исхудала за эту неделю, лицо осунулось, глаза стали еще больше. Теперь не оставалось никаких сомнений – она попала в самую настоящую беду.
– А кто же? – вывел доктора из оцепенения голос. Фигура судьи, облаченная в темную мантию, возросла над перепачканной глиной крышкой гроба. Он поднялся и смотрел на врача со сдержанной строгостью.
Иноземцев обернулся к трибуне, еще раз поправил очки и только сейчас обнаружил, что, кроме самого судьи, из представителей закона никого в зале не было. Процесс действительно проходил втайне, дело рассматривал один Бенуа. Несколько жандармов – а зал суда оберегали представители жандармерии – в распахнутых дверях с недоуменными лицами лишь доказывали убийственный факт невообразимого нарушения, которое он позволил себе, будучи во власти ярости. Но блюстители порядка застыли в ожидании приказа судьи, а Бенуа поднялся со своего места, смотрел на Иноземцева и, похоже, ждал от него объяснений. Один из жандармов тихо скользнул к трибуне и положил разрешение на эксгумацию.
